Канцелярский клей Августа Мёбиуса. Сборник рассказов

После смерти Юкио я разучилась сочинять стихи, танцы мои стали вялые и грустные, а во время чайной церемонии я задумывалась на несколько минут больше, чем это было положено. Кто-то из богатых клиентов высказал предположение, что я приношу несчастье, и скоро меня перевели в разряд дзеро тэндзин. А когда мои волосы стали выпадать вместе с держащими прическу шпильками, то не успела и заметить, как оказалась "цветком любви" разряда сока. Госпожа Укамара жалела меня и пока за дверьми ее чайного дома свирепствовала зима, не выгоняла на улицу. Но весной госпожа Укамара позвала меня к себе в комнату и, опустив веки с накладными ресницами, протянула маленький узелок, дала немного денег и свиток со стихами моего любимого Басе. Из своей комнатки я взяла только кинжал Юкио, спрятала его в глубоких складках уже поношенного кимоно, и по совету госпожи Укамары, направилась в Осаку, в портовых заведениях которой, как она считала, еще можно какое-то время зарабатывать на жизнь.

Деньги мои быстро закончились, я пробовала читать стихи Басе, петь песни и танцевать на крестьянских дворах, попадавшихся деревень, но старые крестьяне меня не слушали, а молодые грубо заваливали на спину и в тридцать секунд делали то, что я могла бы растянуть им на целую ночь. Но кому нужно искусство, когда необходимо убирать урожай риса.

Всплеск в тишине

В порту Осаки я встретила свою подругу Тоекуни, когда ее везли в телеге с мусором закапывать недалеко от дороги, потом мне повстречался хромой Цуруя, который накормил меня тухлой рыбой и продал иностранцу, приплывшему на корабле с непонятным названием «Паллада».

Иностранца звали Иван Александрович, и он оказался добрым душевным человеком. Я вымылась в его каюте, сделала прическу из остатков волос, спела несколько веселых песен и показала ему все свое искусство, после чего он долго чесал затылок и говорил странное слово "однако". Иван Александрович взял меня с собой плыть от страны к стране, которые я быстро забывала, потому что не записывала то, что видела, как это делал Иван Александрович.

Но страны кончились в большом холодном городе Петербурге, где никогда не наступала ночь, и люди от этого спали днем.

Вскоре Иван Александрович поддался на уговоры своего знакомого Владимира Ивановича, которому необходимы были кухарка, прислуга и переводчик, знающий тюркский язык, и отпустил меня с ним в далекую экспедицию собирать чужие слова, чтобы потом прятать в них свои мысли.

Так я снова оказалась на земле предков. Добрый Владимир Иванович отпустил меня в родной аул, когда я бросилась ему в ноги и окропила слезами его сапоги – переводчиков кругом оказалось предостаточно, кухарок и прислуги тоже, а тонким искусством дзеро он почти не интересовался.

Какой пир закатил мой отец, всеми уважаемый Сатлы! На радостях я прочитала родным и близким свое любимое стихотворение Басе, и попыталась перевести смысл его слов на родной язык. Собравшиеся родственники и гости удивленно покачали головами, только сидящий на кошме жирный агай с маленькими чуть видными глазками открыл беззубый рот, откинулся назад и загоготал во все горло. Похолодело в моей груди – я узнала батыра Бикея.

Грустно усмехнулся мне Юкио и протянул свой кинжал. Высоко взмахнула я рукой, глубоко вошла в мой живот самурайская сталь. И, наверное, вскорости я бы умерла, да жил в это время неподалеку и пил кумыс для собственного здоровья русский доктор Палыч. Он меня и выходил.

2004 г.

Минога

Июньский дождь моросил по-октябрьски. Колесный пароход «Ост» не спеша шлепал по воде лопастями. Сестра Анна стояла на палубе и осуждающе смотрела на воду. Мать стояла рядом, прислушиваясь к быстрым напористым словам сына. Сын разговорился с уфимским живописцем, ехавшим с Парижской выставки домой. Уже перебрали и искусство, и литературу, перешли к духовным исканиям. Мать напряглась: как бы сын в запале не сказал чего-нибудь про «боженьку». Обошлось. На корме раздались шум, крики, завязалась возня. Все бросились смотреть. Из кочегарки выволокли двух мальчишек. «Зайцы» – тихо сказал Михаил Васильевич, раскрыл блокнот, достал карандаш и быстрыми штрихами стал зарисовывать сценку. Вдруг один паренек вырвался и прямо с борта прыгнул в воду. Публика ахнула. Но паренек вынырнул, сделал несколько размашистых гребков, обернулся и крикнул: «Чапай! Тикай!» Второй мальчишка, воспользовавшись суматохой, дернулся в сторону и, оставив в цепких руках кочегаров рукав рубахи, прыгнул в воду вслед за товарищем. Слегка пьяный юнкер Трофимов-Мирский прицелился в появившуюся над водой голову мальчишки указательным пальцем и выстрелил. Семья осуждающе смерила его взглядом. Юнкер не смутился. Михаилу Васильевичу зарисовка не понравилась, он уже собрался скомкать листок, но, взглянув еще раз на стриженную под горшок голову отрока, решил, что эскиз может пригодиться. Юнкер прицелился из указательного пальца в отвесный склон берега и сказал, что после вон того висячего камня, похожего на голову черепахи, до Сафроновской пристани всего десять минут хода.