Канун

Жители станков выбегали на берег поглядеть на «варнаков» с «кровяными» глазами…

Дом Середы со всем скарбом сгорел дотла.

Остался один балок, изрезанный, прорванный ножами, внутри залитый и забрызганный кровью, смешавшейся с вином.

У Середы в балке был маленький бочонок с красным вином. Он им защищался, подставляя бочонок под удары. Бочонок был проколот, вино вытекло.

Балка никто не взял. Даже бывший его владелец, Далуцкий, отказался.

И балок стоял очень долго на высоком безлюдном берегу.

Издали он походил на могилу без креста.

Теперь балка — могилы — давно нет.

Могила полиции, каторги и палачей — затоптана.

Теперь Игарка — советский порт.

‹1930›

КОМРОТЫ ШЕСТНАДЦАТЬ Повесть

1

Шестнадцатая, она же штрафная, рота, особо выделенная из полка, была как бы гауптвахтой, но с той разницей, что если содержащиеся на гауптвахтах проводили время праздно и если лодыри шли «на губу» отдыхать, то в шестнадцатой все без исключения работали, труд был положен в основу дисциплины. Так что лодырей шестнадцатая отнюдь не прельщала, а, наоборот, отпугивала. И охотников попасть в нее не находилось.

Шестнадцатая не только заменяла полковую гауптвахту. В ней главным образом содержались штрафники, присылаемые из ревтрибунала и особого отдела N-ской армии.

Помещалась она в отдельном здании, служившем при царе казармой одному из гвардейских конных полков.

В шестнадцатой было четыре взвода.

Первый взвод составляли трудноисправимые, иначе — злостные штрафники, второй — исправляющиеся, третий — почти исправившиеся, четвертый — караульный — взвод состоял из бывших штрафников и кадровых красноармейцев.

Рота производила городские ремонтные работы, а кроме того, работы за городом — заготовку дров для Петрограда.

Городок, где стояла шестнадцатая рота, не являлся ни военным, ни торговым, ни промышленным.

В нем были лишь красивые здания, дворцы, парки с многочисленными фонтанами, статуями.

Большинство зданий пришло в ветхость, парки были запущены, фонтаны не били.

С первых же дней своего пребывания в городе шестнадцатая рота заставила заговорить о себе. Ею быстро исправлялся пришедший почти в полную негодность городской водопровод, чинились мостовые, по которым местами невозможно было ходить, ремонтировались здания.

Некоторые из жительниц города даже спрашивали командира роты о том, будут ли действовать фонтаны.

Если такой вопрос задавала девушка или молодая женщина, комроты, обнажая улыбкой сверкающие на смуглом лице зубы, ласково произносил:

— Со временем усе будет действовать.

Когда же спрашивала о фонтанах какая-нибудь из «бывших барынь», командир хмуро отвечал:

— Фонтаны — плешь, мадам.

О шестнадцатой роте говорили всюду. По ней проверяли время. Все знали, в какие часы в ней побудка, вечерняя поверка, когда штрафники идут на работу и с работы, когда обедают, пьют чай.

Жителями часто и в шутку и всерьез произносились такие слова, как «саботажник», «дезертир», «злостный штрафник».

Расшалившимся ребятам взрослые говорили:

— В шестнадцатую бы вас, озорников!

Или:

— К комроты шестнадцать — на выучку.

Даже те, кто знали фамилию командира, называли его в глаза: комроты шестнадцать.

Называли его так и ребятишки.

Они играли «в шестнадцатую».

Крупные и сильные из мальчуганов, исполняя в игре роль командира, подражали его мерной военной походке и кричали товарищам, изображавшим штрафников:

— У первый взвод отправлю!

2

Был послеобеденный час майского солнечного дня.

В канцелярии шестнадцатой роты остро пахло селедками. Четвертый день на обед давали селедочный суп.

После «куриного бульона», как в шутку прозвали похлебку из куреной воблы — блюда, с месяц не сходившего с ротного стола, селедочный суп всем, за исключением каптенармуса и переписчика, очень нравился.

Каптенармус отдавал свою порцию супа вестовому роты, добровольцу из пригородного селения, а переписчик ел суп только холодный и то чаще всего довольствовался выловленной из него селедкой.

И теперь на подоконнике нестерпимо сверкал на солнце медный бачок переписчика с еще не тронутой обеденной порцией. Поверхность супа в бачке была мутно-лиловой.

У окна, за большим столом, сидели командир и переписчик.

Комроты подписывал бумаги.

Это было для него самым неприятным делом. Все эти арматурные списки, рапорты и препроводительные записки писались из экономии на маленьких листиках бумаги. Места для подписи оставалось мало. К тому же и перо плохо слушалось командира: делало кляксы, зацепляло за мохнатую бумагу.

Поза у комроты напряженная, наморщенный лоб в поту, губы крепко сжаты, дыхание задержано.

Комроты всегда расписывался не дыша.

Переписчик Тимошин, невысокий, молодой, с мелкими чертами лица, чистенький, приглаженный, скучающе смотрел, как из-под пера комроты робко выползали уродливые буквы.

Несколько поодаль, за столом поменьше, на табурете, вплотную придвинутом к стене, сидел вестовой — белобрысый, веснушчатый подросток, крепко сбитый из широких костей и толстого мяса.