Капеллан дьявола: размышления о надежде, лжи, науке и любви

Его рассеянность вошла в легенду, и в ней не было ни капли притворства. Как отмечала Оливия Джад сон в журнале “Экономист”, его оксфордская должность требовала от него читать студентам бакалавриата всего одну лекцию в год, и он обычно забывал ее прочесть. Мартин Берч сообщает, что однажды встретил Билла на отделении зоологии и извинился перед ним за то, что за день до этого забыл прийти на его семинар. “Все в порядке, — заверил Билл. — Я и сам забыл туда прийти”.

Я завел привычку всякий раз, когда на нашем отделении проходил хороший семинар или слушался научный доклад, заглядывать в кабинет Билла за пять минут до начала, чтобы сказать ему об этом и убедить его пойти. Он учтиво поднимал глаза, отрываясь от своего занятия, выслушивал меня, а затем с энтузиазмом вставал и шел вместе со мной на семинар. Не было никакого смысла напоминать ему о мероприятии раньше, чем за пять минут до его начала, или посылать письменные напоминания. Он просто снова углубился бы в то, чем в данный момент занимался, и забыл бы обо всем остальном. Ему была свойственна поистине маниакальная увлеченность. Она, конечно, сыграла немалую роль в его успехе. Но были и другие важные факторы. Меня приводит в восторг музыкальная аналогия, которую предложил Роберт Триверс: “Все мы говорим и мыслим отдельными нотами, а он мыслил целыми аккордами”. Это абсолютно верно.

Билл был также замечательным натуралистом: казалось, он едва ли не предпочитает общество натуралистов обществу теоретиков. При этом он был гораздо лучшим математиком, чем большинство биологов, и у него была математическая способность визуально представлять себе суть дела, прежде чем переходить к моделированию. Хотя многие из его статей были математического свойства, превосходный стиль Билла отличался своеобразием. Вот что он пишет во введении к переизданию собственной статьи 1966 года “Формирование естественным отбором механизмов старения” в составленной им самим антологии своих работ “Узкие дорожки страны генов”[207]. В начале он приводит текст пометки на полях, сделанной на его экземпляре издания 1966 года:

Т. е. стареющее животное должно сползать вниз по своему эволюционному древу: тенденция развития юношеских черт молодого человека дает старую гориллу.

Постарев, он добавляет к этому великолепную, подлинно гамиль-тоновскую сценку:

В связи с этим последнее признание. Я тоже, вероятно, оказался бы трусом, и выделил средства на “геронтологию эликсира жизни”, если бы кто-нибудь смог убедить меня, что на него есть надежда. Вместе с тем я хочу, чтобы надежды не было, и у меня не было такого искушения. Эликсиры кажутся мне антиевгенической целью наихудшего пошиба, не позволяющей нам создать мир, которым смогут наслаждаться наши потомки. Размышляя об этом, я корчу рожи, потираю две непрошено кустистые брови подушечкой, к счастью, по-прежнему противопоставленного большого пальца, фыркаю через ноздри, которые с каждым днем все больше напоминают пучки конского волоса, торчащие из эдвардианского дивана, и, еще не доставая костяшками пальцев до земли, хотя уже самую чуточку, перехожу, ковыляя, к своей следующей статье.

Его поэтическое воображение постоянно проявляется в отступлениях, даже в самых сложных его статьях. И, как и можно было бы ожидать, он очень любил поэзию и знал наизусть немало стихов, особенно Хаусмена. Возможно, он ассоциировал себя в молодости с меланхоличным главным героем сборника “Шропширский парень”. В своей рецензии на мою первую книгу — можете представить мою радость по поводу рецензии от ученого такого уровня? — он процитировал строки:

Издалека, с вечерних
И утренних небес
Звенящий ветер жизни
Принес меня, я здесь.
Он дунет, я исчезну —
Недолго мы живем.
Дай руку мне, скажи мне,
Что на сердце твоем?
Скажи, и я отвечу,
Ну как тебе помочь?
Пока звенящий ветер
 Меня не сдует прочь.