С той стороны переулка, куда они собирались направиться, донесся стук каблуков по камням мостовой. Судя по звуку, идущий был один.
— Прикидываемся пьяными, — наклонился к Кеменю и зашептал ему на ухо «Жох». — Ты нажрался, я тебя поднимаю. Ну, мычи давай!
И «вор», спрятав пустой наган за пояс под вязаную жилетку, а холостые патроны положив в отдельный карман, принялся трясти за плечо и делать вид, что поднимает товарища с булыжников. «Товарищ» замычал и даже попытался исполнить какую-то песню.
Дошагавший до них по переулку припозднившийся гражданин оказался не милиционером. Обыкновенный мужик в плаще и кепке.
— Помоц, панови? — Он понял разыгрываемую перед ним сцену ровно так, как от него и хотели.
— Не, — «пьяным голосом» отозвался «Жох». — Ща эта… отдохнем и туда… Нам тута два шага. Иди, служивый!
Услышав русскую речь, ночной человек ничего более не предлагал, а торопливо удалился.
— Ну, ты въехал в то, что я тебе говорил? — снова наклонился капитан к приподнявшемуся на локтях Кеменю. — Ты мне должен. Отдашь должок и свободен.
— Я чоловик чесний, — заверил украинец. — Но ти зря…
— Зря-не зря, а я банкую, фраер. Вставай, пошли.
Они пошли. Пустой наган, отобранный у Кеменя, капитан выбросил в люк в этом же переулке. Заставил своего подельника помочь приподнять тяжелую крышку и выбросил со словами: «Тебе и один ни к чему, а мне два ни к чему. Пошли, фраер, не застаиваемся».
И потянулась неосвещенная и неразборчивая путаница: переулки, проходняки, базарный задворок, дыры в дощатых заборах (под один из заборов на мягкую, тихо принявшую дар землю полетела горсть холостых патронов), быстро пересекаемые улицы, выжидание под деревьями или под навесами. Вот здесь уже сравнений с Ленинградом у капитана не возникало. Вблизи углы домов, булыжники мостовой, арки подворотен, стены домов ощущались как совершенно не свои, не родные, иноземельные. Или это шло, может быть, оттого, что капитан не понимал, куда они идут, поскольку для него этот город был что тайга. Иногда капитану казалось, что они идут в обратную сторону, то есть туда, откуда ехали. Но поди определи, в тайге и то было бы легче…
— Прийшли, — в конце концов, сказал Кемень…
В ту ночь кличка Жох не раз еще звучала в городе Львове. Произнесена она была и в одном из домов Подзамча[25]
.Частный двухэтажный кирпичный дом окружал ухоженный сад, уже покрывшийся мелкой листвой. За калиткой, у дорожки, ведущей к дому, вытягивал шею к небу колодец-журавль. Ведро, накрытое деревянной крышкой, сохло на скамеечке, любовно украшенной резьбой. Черноземный огород ждал первых посадок. Где-то за домом кудахтали куры. Идиллии удачно соответствовали хозяин и хозяйка: крепкий старик с вечной трубкой в зубах и опрятная седая старушка.
Дом был расположен весьма удачно. Поднимаешься на холм, начинается улица и первым на улице стоит «будинок»[26]
с колодцем-журавлем. Напротив жилья нет, а от следующего отделяет небольшой взлобок, густо поросший сиренью и акацией. А если что… Можно сказать, что навещают дети. Навещают внуки. Отдыхают, к ним приходят друзья. Иногда приходит много друзей.Старший сын действительно наведывался часто. Привозил вещи на сохранение. И друзей привозил. Как сегодня.
Старика, хозяина дома, звали Ференц Дякун, и он долгое время зарабатывал себе на жизнь перепродажей краденого рыжья. В теневых кругах Лемберга[27]
он пользовался уважением, давал хорошую цену, золотишко несли ему охотно.Пять лет ему пришлось просидеть в австрийской тюрьме и два года, хоть и в той же, но уже в польской[28]
.После последней отсидки Ференц завязал и на скопленные средства купил домик в Подзамче, где доживал отпущенный ему богом срок со своей старухой, с которой они уже тридцать лет вместе и друг другом довольны.
Сегодня именно в доме Ференца Дякуна принимали гостя из Владимира. Сам Ференц с женой, приготовив все для стола, отправились к себе на второй этаж, чтобы не мешать гостям и не слышать их разговоров. Они были не у дел и входить в дела не собирались. Им хватало того, что накоплено и что перепадало с хранения вещичек сына… и с таких вот застолий.