Капитан Михалис

Турок и сам чувствовал, что голова его некрепко держится на плечах.

– И что мне, по-твоему, делать? – спросил паша сдавленным голосом.

– Не теряй времени, пошли людей, пусть трубят в трубы, пусть прекратят кровопролитие. Издай указ, припугни! Ты же паша, в конце концов!

– Да будет проклят тот час, когда я вступил на ваш дьявольский остров! – произнес он. Потом взглянул на митрополита, как бы моля о помощи. – Да что ж ты стоишь на пороге, владыко? Проходи, садись, подумаем, как все уладить.

– Пока мы здесь беседуем, людей режут! Не могу я сидеть. Зови стражников, отдавай приказ. Пока не затрубят трубы, не сяду. И не уйду…

– Все вы псы! Будьте вы все прокляты, критяне! И добрые, и злые!

Задыхаясь от ярости, паша вышел в коридор, крикнул стражу. Прибежали низами, бряцая саблями и шпорами.

Стоя на пороге, митрополит вздохнул: «Господь не счел меня достойным того, чтобы и меня повесили на двери моей резиденции. Ну да ладно, главное – были бы спасены христиане».

Паша вернулся в зал, вытер вспотевший лоб.

– Как услышишь трубы, уходи сейчас же! Надоели вы мне все! Не желаю никого видеть!

Он повалился на диван, нервно перебирая янтарные четки и косясь на митрополита, который возвышался на пороге, как золотая гора.

Ох и молодец этот проклятый поп! – восхищался он про себя. В былые времена я бы в два счета сделал ему обрезание и назначил шейхом!

Капитан Михалис повернулся к Трасаки. Мальчик все еще стоял на коленях и слушал, как кричит Эфендина, как грязно ругается арап. Потом вдруг во всем квартале наступила тишина. Из двора Идоменеаса доносились вопли.

– Есть хочешь, Трасаки?

– Ага!

– Иди скажи матери, пускай спустится и чего-нибудь нам приготовит. Думаю, сегодня уже никто не пожалует.

Капитан Михалис отложил ружье и взялся за кисет. Но тут опять услышал рыдания, и пальцы его застыли.

Наверно, убили беднягу Идоменеаса, и старая кормилица его оплакивает… Капитан Михалис покачал головой. Разве он был мужчиной? Наверняка начал плакать, и его прирезали, как ягненка на Пасху…

Он свернул цигарку и уже собирался прикурить от ружейного кремня, но его снова оторвали: на этот раз рев труб. Капитан Михалис приоткрыл ворота. По улице шел патруль – человек двадцать вооруженных солдат. Впереди шагал глашатай с криками:

– Мир! Мир! Выходите, православные! Мир! Мир!

– Ну да, мир! – буркнул капитан Михалис. – Полгорода перерезали, и теперь паша сподобился навести порядок! Неужто Бога на них нет?! А может, он тоже мусульманин? Ну да ничего, настанет день, оденем его в критские шаровары, хочет он того или нет!

На следующий день паша издал указ: «Случившемуся суждено было случиться. Отныне – мир! Открыть крепостные ворота. Всем христианам Мегалокастро вернуться в город из деревень. Крестьянам-мусульманам возвратиться в деревни. Ушедшим в горы бунтовщикам сложить оружие, никто их пальцем не тронет. Султан милостив. Мусульмане и христиане! Желаю вам добра и спокойствия. А кто не внемлет голосу разума, на того у меня есть Большой платан, веревка и мыло!»

Турки вытерли ножи, опять расселись, скрестив ноги, в кофейнях, стали курить наргиле и с наслаждением слушать, как пухлые турчата тоненькими голосами выводят амане. Христиане вышли из домов, подобрали трупы, послали в деревню за Коливасом. Мурдзуфлос, Каямбис, Вендузос, Фурогатос и другие греки, кто покрепче, принялись рыть большие могилы на кладбище за Ханиотскими воротами и во дворе синайской церкви Святого Матфея.

Запыхавшийся отец Манолис, подоткнув рясу, укладывал по пять покойников враз, скороговоркой благословлял их, провожая на небеса, а затем принимался за следующую пятерку.

Мужчины три дня хоронили, а женщины три дня отмывали пороги и комнаты от крови и тихо рыдали, боясь, как бы не услышали аги и не рассвирепели снова, потому что и во взглядах, и в походке турок еще сквозило безумство резни.

Прошло еще три дня. На четвертый капитан Михалис позвал к себе в каморку сына.

– Трасаки, пора уходить. Пусть паша мелет, что взбредет ему на ум: он нездешний и ничего не понимает. Если Крит вспыхнул, его не так-то легко потушить!.. Понял?

– Понял, отец.

– Так вот, завтра утром мы, мужчины, должны вывести из города женщин и детей. Я впереди, ты сзади, а промеж нас женщины…

– А пистолеты возьмем?

– Как же без оружия? Пойдем к деду. Скажи матери, чтоб собиралась.

После обеда капитан Михалис сел на кобылу, выехал через Лазаретные ворота и направился к постоялому двору вдовы. Спешился, окликнул разбитную толстуху. Она вышла, вызывающе покачивая телесами.

– Оставлю у тебя лошадь. Накорми ее как следует, а завтра утром я ее заберу. И раздобудь мне трех ослов.

– В горы уходишь, капитан Михалис? – поинтересовалась вдова. – Неужто резня еще не кончилась?

– Только начинается, – ответил капитан Михалис и, не теряя ни минуты, отправился пешком в город, торопясь вернуться до того, как закроют ворота.