Капитан Михалис

А вина была вот в чем. Первого сентября, на Новый год[63], он возвращался в монастырь из Мегалокастро. Ездил игумен поклониться митрополиту, положить к его ногам святые дары и просить взять монастырь под свою защиту. Пускай уговорит пашу, чтобы оградил обитель от набегов. Ведь сколько уж раз он горел! Должен же когда-то настать этому конец!

– Состарился я, владыко, раны дают себя знать. Теперь уж не смогу сам оборонять монастырские стены!

– Как бы ни состарился Господь, десять святых превзойдет в силе! – ответил, улыбаясь, митрополит. – Благословляю тебя, и будь спокоен!

Получив благословение митрополита, игумен ушел. Выехал на муле через Лазаретные ворота. Солнце поднималось по небосклону, горы отливали вдали голубизной; вокруг скошенные поля пшеницы, виноградники, освобожденные от тяжелых гроздьев, оливковые рощи; у ног плескалось море, и на сердце была отрада.

– До чего ж он красив, этот бренный мир! – прошептал игумен. – Слава тебе, Господи всемогущий!

Он ехал вдоль берега, миновал городок Русес с полями краснозема в окрестностях, на постоялом дворе у вдовы выпил рюмочку ракии, после чего двинулся дальше. На подступах к Зловещей мул осторожно шел узкой тропой над самым обрывом.

И вдруг из-за скалы выскочили трое молодых турок с ножами. Они устроили игумену засаду из мести. Многих мусульман положил, многих турчанок оставил вдовами этот монах-капитан во время восстания 1866 года. Эти трое поклялись отомстить убийце своих отцов.

Мул испугался и чуть не сбросил игумена в пропасть, но тот, забыв о старости, о многочисленных ранах, легко соскочил на землю.

– Во имя Иисуса Христа! – крикнул он и выхватил нож.

Над пропастью разгорелась бешеная схватка. Приземистый, широкоплечий игумен наносил мощные удары направо и налево. Забурлила в нем кровь, вспомнилась молодость, былые сражения. Ему казалось, что он не один, что с ним весь Крит, и от этого силы будто утроились.

Долго бились они, то падали на камни, то переходили с места на место, точно в стремительном хороводе, то сплетались в клубок, превращаясь в чудовище о восьми ногах и четырех головах. И повсюду оставались кровавые следы.

– Убийца! Гяур поганый! – ревели турки, и каждый норовил ударить игумена в пах.

А он, приговаривая:

– Во имя Иисуса Христа! – разил врагов ножом, да еще добавлял кулачищем, так что зубы летели на камни.

Стемнело, море стало черным, замигали высоко в небе злые, колючие звезды. На скалу опустилась ночная птица, уставилась на волосатых зверей, которые схлестнулись над пропастью.

Игумен прижался к камням, собрал последние силы и оттолкнул от себя трехглавого дракона. Турки не устояли и, раскинув руки, с криками покатились вниз по скалам, а оттуда в море.

Весь израненный, окровавленный капитан-игумен посмотрел им вслед и перекрестился. Потом разорвал на себе рясу, кое-как перевязал раны, кликнул мула, стоявшего чуть поодаль.

– Дай, Господи, сил добраться до монастыря! – простонал он. – А уж там на все твоя святая воля!

Стиснув зубы от боли, он вскарабкался в седло.

На другой день вся крепость узнала о новом подвиге игумена. Опять обезумевшие от горя матери-турчанки бросились оплакивать сыновей на диком побережье, а за ними пошла и вся турецкая община. Нашли трупы, схоронили их на месте гибели. Турки вонзили кинжалы в могилу и поклялись развеять над нею прах игумена. И вот, наконец, пришел их час: ущелье под монастырем Господа нашего Иисуса Христа запестрело красными турецкими фесками.

Солнце осветило Лазаретные ворота. Они распахнулись, и через них устремились турки: кто к осажденному монастырю, кто в Кастели, захваченный гяурами. Разъяренные племянники, двоюродные братья и друзья Нури-бея во главе с бесноватым муэдзином шли впереди. Оставшиеся в Мегалокастро христиане наблюдали сквозь щели в ставнях, как они бряцают оружием и грязно ругаются. Иногда кто-нибудь вонзал для острастки кинжал в дверь греческого дома.

Блаженные проснулись раньше обычного и, как были босиком, в рубашках, прильнули к двери. Вскоре распахнулись зеленые ворота, и оттуда с угрожающими криками высыпали сородичи Нури-бея. Сестры сразу все поняли.

– Они решили схватить эту шлюху Эмине, прежде чем она станет христианкой, – сказала Аглая.

– И убить капитана Поликсингиса, который ее похитил, – добавила Фросини.

Средняя сестра только вздохнула. Ах, как бы мне хотелось быть на месте Эмине! – подумала она. Уж я бы всем им показала, – и грекам, и туркам. Сверху послышался кашель пробудившегося кира Аристотелиса. Сестры, подобрав ночные сорочки, побежали готовить ему теплую воду для умывания, белье, кофе с ложечкой мускатного сахара…

А в тот же час, под тем же солнцем на другом берегу моря просыпались Афины. Потоки света позолотили колонны Парфенона, залили долину, в которой раскинулся город, славный своей красотой и мудростью. Потянулся, стряхнул остатки дремы и заговорил голосами молочников, газетчиков, зеленщиков.