Капитан Соколин

«Не дойдет комиссар! — искоса смотрел на него Соколин. — Взял бы уж коня».

Но Дубов не отставал. В горле пересохло, и шершавый язык едва поворачивался во рту. Не хотелось разговаривать. Шагал Дубов автоматически, в каком-то полусне.

На одном из привалов красноармеец Гордеев заметил невдалеке болотце.

Незаметно проскользнув мимо отделкома Дроздюка, он побежал туда.

Вода в болотце была почти коричневой, но размышлять было некогда. Гордеев наполнил флягу, хлебнул, поморщился. Ничего — пить можно.

Он вспомнил страдающего от жажды комиссара, секунду подумал, снял котелок, покрыл его носовым платком и пропустил сквозь платок всю воду из фляги.

В восторге от своего изобретения он принес эту «профильтрованную» воду комиссару.

Дубов признательно посмотрел на него и приложился к котелку. Ничего более вкусного не пивал он в своей жизни. Он опорожнил почти весь котелок.

К вечеру стало прохладней.

Из глубины Уральских гор
И до Чонгарской переправы, —

затянул любимую песню Дроздюк. Батальон подхватил:

Прошла, прошла Тридцатая
В пламени и славе…

И посредник Дубов тоже подтянул бойцам. Ему казалось, что это не Дроздюк, а Вася Снегирев запевает боевую песню…

Голос у Дубова был хороший, сочный, и скоро он уже вел песню, и даже сам знаменитый запевала отделком Дроздюк стушевался перед ним.

Голос Дубова в песне показался тоже знакомым Соколину, — где-то он его слышал… Он внезапно вспомнил: ночь, лес, домик комдива, два силуэта… «Так это он, этот комиссар, сидел тогда у Кондратова? Что же, они друзья? Стало быть, друзья».

Ветер подхватил песню, которую вел Дубов, и донес ее до слуха комдива.

Комдив повернул коня, насторожился, подъехал к рядам батальона и долго молча ехал, прислушиваясь к песне.

Уже темнело. Одна песня сменялась другой. Сумеречные тени лежали на лицах бойцов.

…Лес. Комдив давно уже ускакал из батальона. Песни прекращены. Ночной марш в лесу должен быть проведен в абсолютной тишине. Ночь холодна. Кожанка пригодилась Дубову.

Тьма обманчива. В каждом кусте может неожиданно открыться «вражеская» засада. Бойцы шагают молчаливые, сосредоточенные. Час. Два. Три. В безмолвии застыл сумрачный лес. Медленно и сурово текут минуты последней, предбоевой ночи.

…Ранним утром вышли на полянку у небольшого озера. На небе стояла побледневшая луна, и вода в заросшем тростником озере едва-едва мерцала. Озеро казалось глубоким и таинственным.

Подъедала кухня. Устроили большой привал.

В маленькой глубокой балке близ озера разложил лейтенант Меньшиков костер. Разведка прочесала весь лес. «Противник» был еще далеко, ночь не из теплых, душа требовала горячего чаю, и командир батальона против костра не возражал.

К огоньку пожаловали гости: командиры и красноармейцы, Дубов узнал того красноармейца, что угостил его давеча водой, и — долг платежом красен — предложил ему стакан горячего густого чаю. Гордеев, примостившийся в сторонке, с благодарностью принял стакан из рук комиссара.

Дубов полулежал рядом с командиром батальона.

Хорошо было после целого дня похода вытянуться на сене, стакан за стаканом, без счета, поглощать обжигающий напиток, следить, как разгораются огненные угольки в костре!

Небо было бледное, предутреннее. Звезды гасли одна за другой.

— Расскажите что-нибудь, товарищ комиссар, — попросил Соколин.

— Ночь коротка, — сказал Дубов. — Завтра тяжелый день.

Но ему самому хотелось поговорить с молодыми.

— Все равно не спится. — Соколин бросил хворостинку в огонь, она сразу вспыхнула и осветила задумчивее лицо комиссара.

— Был у меня в партизанском отряде, — медленно начал Дубов, — боец один — Снегирев Василий. Рябой был, некрасивый, а пел так, что бывало не наслушаешься. До слез доводил. В музыкальном смысле он тогда совсем неграмотным был. На баяне, однако, самые тонкие мелодии брал. Импровизировал. Пришли мы как-то в село большое. Остановился я в поповском доме. Поп сам сбежал, а вещички все остались. И в зале меж цветов всяких домашних — пианино лакированное. Видно, дочь поповская или сама попадья упражнялась. Прилег я отдохнуть на поповских пышных перинах. Вздремнул. И снится мне, будто я в раю. Тепло, уютно. Музыка… Бородатые ангелы, похожие на партизан моих, летают. Да так реально все, что я сам во сне удивляюсь — какая чушь снится!

Просыпаюсь, однако; музыка продолжается. То грустная такая, протяжная, вроде «Не осенний мелкий дождичек…», то громкая, маршевая, походная.

И понимаю я, что кто-то в зале на пианино играет.

«Что за черт! — думаю. — Неужто попадья вернулась?»

Вскакиваю, выхожу в зал. Смотрю — Вася Снегирев по клавишам руками водит, музицирует. И так ласково клавиш касается, будто поглаживает их любовно.

А взял я Васю из глухого села таежного. И инструмент, пожалуй, он только впервые и увидел.

Подошел я к Васе незаметно, постоял за его спиной. А он какую-то свою мелодию нашел и радуется, чувствую, как ребенок, и вырываются из под его грубых пальцев, изрезанных клинком, какие-то наивные, радостные звуки. И вижу я — не оторвать мне Васю от пианино.