Капитан Сорвиголова

Через полчаса Сорвиголова пришел в себя. Едва открыв глаза, он тотчас же узнал очки, добрую улыбку и воркотню своего друга, доктора Тромпа.

— Ну конечно, это я, мой дорогой Сорвиголова! Я — Тромп, по профессии целитель. «Тромп — обманите смерть»[105], как вы однажды удачно выразились. Надеюсь провести ее и на сей раз.

— Так, значит, я серьезно ранен? И не скоро смогу снова сражаться? — встревожился Сорвиголова.

— Очень серьезно! Пробита верхушка легкого. Пуля ли-метфордовская, не так ли?.. Она попала вам в спину и вышла через грудь. Как вы знаете, этот английский кусочек свинца весьма гуманное создание. Но тем не менее, несмотря на все его человеколюбие, я просто теряюсь в догадках, как могли вы добраться сюда? Вы молодец, мой мальчик, настоящий герой!.. Герой дня! Сейчас все в лагере только о вас и говорят. Да это и неудивительно.

— Значит, доктор, вы уверены, что я выживу?

— Вполне! Но пока вам надо молчать и отбросить от себя все тревоги. Животное существование, и ничего больше! Старайтесь даже не думать — и, увидите, все пойдет как по маслу.

— Еще одно только слово, доктор! Что с подорванным поездом?

— Он взят англичанами, оставшиеся в живых захвачены в плен.

— Бедный Фанфан! — вздохнул Сорвиголова.

Доктор Тромп, с обычным своим искусством перевязав Жана, дал ему успокоительного, и самоотверженный юноша погрузился в крепкий сон.

Время бежало. Наступила ночь, потом утро, а Сорвиголова все еще крепко спал. Его разбудил шум: где-то рядом спорили.

— Убирайся вон, черномазый! — кричал бур-санитар.

— Не уйду!.. Мне надо с ним повидаться.

— А, не уйдешь? Так на тебе, получай! — По-видимому, в ход пошла палка.

Но тут негр заговорил довольно странным для африканца языком:

— Отстань, чертов дуралей!.. Он сразу узнает меня, если только жив… — И, не обращая внимания на бдительного стража, затянул марш молокососов.

— Фанфан! Да это же Фанфан! — радостно воскликнул Сорвиголова.

Рьяный поборник порядка по-прежнему не пускал молокососа, но юный парижанин, услыхав голос друга, с ловкостью заправского Гавроша дал упрямцу подножку, от которой тот растянулся на полу, а сам вихрем влетел в палатку и подскочил к койке Жана, ожидавшего приятеля с распростертыми объятиями. Но… перед раненым оказался черный чертенок, вращавший белками глаз и распространявший вокруг себя нестерпимый запах машинного масла и колесной мази.

Сорвиголова так и затрясся от неудержимого смеха. А обрадованный Фанфан воскликнул:

— Ну, если больной хохочет, значит, наполовину уже здоров. Да, хозяин, это я! Ты жив, я свободен. Мы счастливы!.. Пойду умоюсь. Потом обнимемся и поболтаем.

— Нет, Фанфан, нет! Постой, расскажи только, как удалось тебе выбраться оттуда?

— Ты же сказал мне: «Выкручивайся», — вот я и выкрутился… Когда уланы подошли, чтобы подцепить нас на пики, я пробрался к углю и вывалялся в нем с головы до пяток. Потом навел косметику превосходной черной краской из колесной мази и стал негром, настоящим негром наичудеснейшего черного цвета. Англичанишки приняли меня за кафра[106] и величали не иначе, как «боем»[107]. А невеселое, скажу тебе, занятие — быть здесь кафром или боем. Англичане, едва увидев меня, тут же влепили несколько здоровенных пинков сапожищами по задку моей кареты, приговаривая: «Пошел прочь, мошенник!» Я, разумеется, не заставил их повторять напутствие и помчался в бурский лагерь. Там меня дубасили за черную кожу. А здесь тоже побили да еще наврали, что ты умер. Но, как видишь, я решил сам убедиться в этом. Теперь я с тобой. Ты, слава Богу, жив… Молчи, тебе нельзя говорить… Я счастлив! Бегу мыться. Потом вернусь и буду ухаживать за тобой, как родной брат.

ГЛАВА 7

Выздоровление. — Тягостное бездействие. — Снова в строю. — Луис Бота. — Сражение на Спионскопе. — Наступление буров. — Сокрушительный огонь. — Плен. — Смерть генерала Вуда. — Горе капитана Сорвиголовы. — Последняя воля. — Патрик Леннокс. — Возвращение под Кимберли.

Современная «пулька», как, по свойственной ему склонности к деликатному обращению, называл ее доктор Тромп, и на этот раз оказалась «гуманной». Выздоровление Жана Грандье шло с поразительной быстротой. Этому немало способствовали, кроме неустанного внимания врача и ухода преданного Фанфана, крепкий организм и присущая нашему герою неугасимая жажда жизни. Не обошлось, конечно, и без асептики[108].

— Видите ли, дорогой мой, — внушал своему пациенту медик, — без асептики нет и не может быть настоящей хирургии. Вас здорово поддели… Случись это лет двадцать назад, вы через два-три дня умерли бы от такой раны. А теперь от этого не умирают. Я хотел бы даже заполучить вас с обоими пробитыми легкими, насквозь пробуравленной печенкой и пусть даже с дыркой в желудке…