Капитаны (СИ)

Леви же мрачно складывает бумаги в стопки, равномерно распределяя по столу. За последнюю неделю это уже двадцатая партия, но вчера и сегодня Аккерман лишь рад был задержаться в кабинете: отчасти оттого, что не желал идти в свой дом, отчасти – чтобы не давать себе и Катрине повода ссориться снова. Он ещё злился, кипел и отчаянно хотел остыть, дабы взглянуть на ситуацию хоть немного рациональнее. Однако Кaта будто назло являлась там, где он выбирал прятаться. В безлюдном коридоре его этажа, на полигоне, когда по расписанию её отряда там не должно было быть и в помине. Катрина словно пыталась взять его на абордаж, придавить заставить довысказать всё, что ещё вертелось на остром, как лезвие, языке.

Каков был соблазн хищно оскалиться на глазах Ханджи и Дункана, Леви буквально распирало от возмущения, когда они с Бишоп столкнулись взглядами: она себя виноватой уж точно не считала. Аккерман столь крепко сжал зубы, унимая пыл, что опасался сломать челюсть ненароком.

Часы в коридоре бьют десятый час – детское время для капитана специального отряда – однако с лестницы слышатся шаги. Аккерман рассеянно хмурится, а затем, уловив такт ходьбы, недовольно кривит губы: явилась, не запылилась. Если сейчас она с новым запалом примется язвить…

В дверь стучат. Леви бросает пробный крючок, говоря: “открыто”, и в кабинет заходит Бишоп.

Аккерман вскользь отмечает, что она переоделась в гражданское, стало быть, была у них дома… Он хмурится, исправляясь: “В его доме”. В руках – льняной вещевой мешок. В таком можно и картошку с рынка тащить и амуницию перемещать.

– Добрый вечер, Леви.

Не уловив эмоционального оттенка в тоне и не найдя конкретики в зелёных глазах, Аккерман решает идти в наступление, ограждаясь:

– Вечер, – отзывается он, опасливо наблюдая, как она подходит к его столу и кладёт мешок аккурат рядом с документами. Отблеск свечи не выцепляет каких-то складок на лице – хмурости или гнева – и Леви гнёт дальше. Небрежно раскрывает папку и утыкается в слова рапорта: – Если ты пришла продолжить перепалку, вынужден огорчить – я занят.

“Обними её”, – говорит сердце, заискивающе пульсируя за грудиной, а разум отчаянно возражает, приводя кучу доводов “против”, заглушая пульсацию, шепчущую: – “Отбрось всё и обними…”

Леви давит это желание. Не сдаться он ей: в соревнованиях на выносливость ему равных нет. Кaта из него верёвки уже пытается вить, Аккерман в такие игры играть не намерен.

Бишоп – Леви почти уверен, хоть и не видит – сжимает губы и, выдыхая, смотрит на него. Он чувствует этот давящий взгляд, бросающий ему вызов: поднять голову из бумаг и схлестнуться в схватке. Но как только капитан решает посмотреть на неё, то Кaта вдруг вздрагивает. По её лицу проскальзывает тень, и она отступает на полшага.

– Я подожду, пока ты закончишь? – Бишоп цепляет руки в замок за спиной; кивает на диван: – Не возражаешь?

– Ты не собака, а я не твой хозяин, – глухо констатирует Леви, вновь старательно вчитываясь в буквы, что шли поверх документов, отправленных на сортировку. Кaта неслышной поступью отходит за его спину.

“Еще сейчас стукнет чем-нибудь, а затем придушит. Или нож в бок всадит. С неё станется…” – машинально и угрюмо прикидывает Аккерман, внутренне подсобираясь.

Зачем он сказал эту чепуху про собаку?

Леви хмурится и с напором на перо дописывает цифры в графы. Выходит жирновато, но, пробежавшись по получившемуся рапорту, он остаётся удовлетворён и начинает перекладывать готовые бланки в отдельную стопку. Однако теперь это не так просто. Леви злобно оглядывает мешок Катрины, что сдвинул третью стопку бумаг. Будто бы специально…

– Нельзя было положить на стул возле стола? – раздражённо бросает он через плечо, хмурясь. Однако кабинет продолжает звенеть тишиной: Катрина ничего не отвечает, что сердит его ещё больше – когда не надо она не умолкает.

Аккерман резким движением подцепляет узел, развязывает и раскрывает ткань, заглядывая внутрь. И вдруг замирает.

Тарелка. Глубокая тарелка, аккуратно закрытая полотенцем. Леви осторожно приподнимает покрывало: внутри ещё горячий рис, нарезанные овощи и даже поджаренные ломтики мяса, что нынче в дефиците – за него на рынке чуть ли не дерутся.

Она принесла ему ужин. Она приготовила ему ужин. А он сейчас взял и… додавил…

Леви чувствует, как в груди становится до противного пусто. Внутри что-то резко ухает, будто склянка, в которой Аккерман удерживал в узде все свои эмоции, бьётся, и боль разливается, въедаясь в каждый нерв. Чванливое чувство собственной важности, принципиальность… разве это имеет значение, когда родной человек делает отчаянную попытку извиниться.

Леви приподнимается, осторожно укладывает мешок на стол поверх бумаг, будто это древнее сокровище. Дыхание перехватывает от тягучего сожаления. Он оглядывается на Катрину, сидящую в дальнем углу на диване, терзаясь.

Кaта, чувствуя его взгляд, поднимает голову. Замешательство длится сущий миг, и она вдруг вскакивает: