Капитаны (СИ)

Когда их губы впервые соприкоснулись, она уже это знала. Когда он сам признался ей в чувствах – тоже; когда они поделили постель, съехались, впервые серьёзно рассорились и душевно помирились – она знала. И цеплялась, как выразился Мик. Потому что всегда невольно цепляешься за любимое. А ещё Леви всё же умеет говорить красивые слова: любит и не отступится – и это признание казалось чем-то сродни нерушимой клятве, почти что предсвадебным знаком; с той поры Кaта точно имела надёжную опору и была счастлива: величайшее и прекраснейшее строится только на крепком фундаменте.

И в силу этих причин в разговоре с Захариасом её возмущает всё: начиная с того, что вопрос звучит будто обвинение, а заканчивая тем, что Мик продолжает ждать ответа. Смотрит и такое внимание ощущается сродни физическому давлению.

“Что ты хочешь в нём найти? Он не скажет красивых слов, не поклянётся в вечной любви…”

Почему-то на эту фразу в её мысли тут же вклинивается голос Леви, ехидно передразнивающий интонацию своего коллеги: “Слова-слова. Одни слова ничего не значат. Нужны поступки…”

– Так почему? – повторяет Мик настойчивее.

Кaта вздыхает и разлепляет сухие губы:

– Потому. Потому что, Мик. Я “цепляюсь” за него, потому что люблю. И ворчливость, и излишнюю чистолюбивость, и въедливость, и нежность – всё в нём. А он любит меня. – Закариас устало выдыхает, выпрямляя плечи. Кажется, капитан слабо верит такому исходу. Кaта, щурясь, решает додавить его козырями: – И он умеет говорить красивые слова. Умеет любить. А мне этого довольно.

– Довольно настолько, чтобы бросаться в бурлящую реку с головой, рискуя утонуть? Подставляться, рисковать собой? – хрипло и жёстко перебирает Мик.

– Это лишь сотая доля того, а что я готова отдать за него… – отзывается Бишоп.

Закариас кивает и, крехтя, поднимается. На мгновение останавливается и Катрина снова чувствует его тяжёлый взгляд, что ложиться на её спину.

– Он уже в палате, – видимо, сдаётся Мик. Кaта сдавленно выдыхает несдержанный смешок, что исходит из перетянутых нервов. – Правое крыло, второй этаж, третья комната.

– Тогда к чему был этот расспрос? – Мик молчит какое-то время. Треск огня разбавляет тишь.

– Хотел убедиться.

Бишоп щекочет смех, что пробирает горло. Оглянувшись на друга, она беззлобно бросает вслед:

– Ты чёрствый сухарь, Мик Захариас!

А капитан уже выходит из амбара в крапящий дождь. Кaта подрывается с места, тянется к высохшей форме. Принимаясь спешно одеваться, она почему-то готова спорить, что Закариас тоже идёт в лазарет. К Нанабе.

Бишоп улыбается этой мысли, пока спешит по слякоти к дому, пока вытирает сапоги о коврик, пока поднимается по лестнице. Однако эти размышления быстро затухают – стоит только столкнуться с доктором к коридоре – и окончательно рассеиваются, уступая место другим, когда она переступает порог палаты. И вновь видит Леви.

Всё это время от переправы Бишоп зарекалась не плакать. Не омрачать и так непростой расклад нотами солоноватой грусти. Но когда их глаза встречаются, что-то в сердце слабодушно ломается: лёгкая пелена, застилающая взгляд, переходит в холодные дорожки на щеках – и в высшей степени быстро и неотвратимо. Она смаргивает слёзы, утирается рукавом, всхлипывает, подбегая к невысокой хлипкой кровати, и почти что падает у изголовья.

Леви заторможено после наркоза касается её руки своей ладонью, чуть сжимает, напоминая этим жестом, что всё в порядке и он здесь.

– Знал бы, что ты такая плакса, дважды бы подумал… – хрипло шепчет Аккерман, дергая уголками губ.

От избытка сердца Катрина сдавленно всхлипывает, но улыбается и смеётся. Леви шутит – значит, точно будет жить. Она приподнимается, садится на перину, всё ещё пребывая на шаткой грани между невозможным счастьем и душевным терзанием. Руки сами собою скользят по его коже: от запястья – к плечу, затем – к шее, краю челюсти и скулам. Кaта рассеянно подаётся ближе. Мажет губами по щекам, сцеловывая медицинский привкус и пот, ощущая его. Его.

Леви сипло усмехается на такие замашки.

– Я так рада, что ты… – подбородок предательски дрожит. Катрина, в который раз за день, снова слышит сломанный голос. Сетуя на слабость, она утыкается лицом в ладони, рассеянно шмыгая носом. – Я так рада, что ты жив, Леви… Я так рада, милый, я боялась, мы не успеем… Как же… приятно ошибаться…

Он открывает было рот, разлепляя обветренные губы, но не находит должных слов. Хрипло дышит, касаясь незабинтованной ладонью её щеки. Леви чувствует, как немощь ещё плещется в теле, методично затягивая его в пучину сна. Но он всё же решает говорить, пока ещё может связать два слова:

– Прости… – Кaта качает головой, перехватывает его руку и заплошно зацеловывает костяшки и пальцы. – Прости меня, любимая…

– Ты жив… и это главное…

Жив. Жив. Это и много, и мало одновременно. Три буквы, одно слово, а сколько существования. В слове “мёртв” на две буквы больше, а толку – нуль.

Акккерман рассеянно морщиться, когда чуть ёрзает в постели. Катрина быстро вскидывается: