Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

– Ничего хорошего сказать тебе не могу, Александр Сергеевич. Они на тебя косятся. Да ты с ними встретишься, наверное, и сам убедишься…

Но, встретившись с «наблюдателями», они Пушкина забросали бранными словами, не столько его, сколько Белинского. Дескать, и нет у него ничего святого, и на вас, Александр Сергеевич, скоро обрушится… Надо как-то остановить этого наглеца…

Вернувшись к Нащокину, тот поинтересовался:

– Ну, как тебя встретили «наблюдатели», чем порадовали?..

– Веселого мало, Павел Воинович, – отвечал Пушкин. – Да и нет у меня к ним интереса… Я приехал поработать в архивах.

Пушкин ожил от московского воздуха, развеселился.

Жизнь вошла снова в мирную и веселую нащокинскую колею. Вставали все около полудня. Затем Нащокин, надев халат, чудесно валялся по всем диванам, а молоденькая жена его, Вера Александровна, как раньше смуглянка Оля, цыганка, наигрывала ему что-нибудь на гитаре. Приходили и уходили, и болтали, и хохотали всякие москвичи, обедали весело, а затем Нащокин обязательно уходил в аглицкий клуб играть и присылал оттуда жене и милому гостю всякого лакомства: то яблок моченых, то варенца, то заливной осетрины… А Пушкин в красном архалуке с зелеными клетками, поджав под себя ноги, забавлял молодую хозяйку всякими россказнями до глубокой ночи, а то читал ей отрывки из своей «Русалки»: ни кредиторов, ни ревности, ни суматохи – прелесть!..

О сложностях семейной жизни Пушкин говорил с Нащокиным со всей откровенностью. Оказывается и в Москве уже знали о внимании, проявляемом царем к Наташе. Поэт об этом говорил с грубым сарказмом и презрением, успокаивая себя невиновностью жены. Упоминая Дантеса, лицо Пушкина искажалось до неузнаваемости, глаза наливались кровью.

– Но ничего нельзя сделать, объяснял он Нащокину, – сам знаешь, хочет она того или нет, но приходится встречаться с ним на балах и приемах, у знакомых.

– Ну, а сама жена твоя, она-то как к этому относится?

– Жена? – Пушкин задумался… – Жена теперь боится сплетен, которые неминуемо появятся, если их знакомство прервать… Я и сам, честно тебе признаюсь, не знаю, что делать, как вмешаться так, чтобы не породить глупых слухов и сплетен, порочащих честь моей жены…

– Так ты что, так и дальше все это намерен терпеть? Толки и пересуды все равно идут, и до нас доходят…

Пушкин не знал, что ответить другу… Он поднялся и долго в задумчивости ходил по комнате. Тяжелые думы отражались на его лице…

Нащокин закурил трубку, смотрел на Пушкина, и ему было бесконечно жаль его, поскольку любил друга бесконечно… Как его уберечь, оградить от вех опасностей и бед, причиной которых часто сам и является. По размышлении он решил заказать для себя и для Пушкина два кольца с бирюзой. Этот камень и должен уберечь!.. Кольца были готовы к самому отъезду Пушкина обратно в Петербург.

Пушкин писал жене часто. Тот припадок ревности прошел, как и раньше такие припадки проходили, и опять всплыла хотя и потускнувшая, но все еще своей чувственностью сильная любовь. Здесь, в Москве, он боялся остаться один: сейчас же вспоминалась она ему в грязной и опасной петербургской обстановке, пламенное воображение рисовало ему всякие ужасы, он мычал от боли, бегал по комнате и старался скорее найти людей, чтобы не быть одному. И письма его к ней говорили только об одном: о его боязни за нее… Ему и в голову никогда не приходило, что так же больно и ей от его измен. Ему казалось, что это совсем другое дело… И он не раз уверял даже друзей, что женщины чувствуют измену как-то легче…

Ничего не сделав ни в смысле добывания денег, – Натали он твердо обещал, что он добьется 80 000 годового дохода – ни в смысле работы в архивах, повертевшись только от тоски по гостиным и поспорив с приятелями, он собрался, наконец, домой. Так как за ужином он пролил нечаянно масло, а это было приметой дурной, то тройку было приказано подать только после полуночи: с наступлением нового дня дурная примета делается, как известно, недействительной… И, уже одетый по-дорожному, Пушкин кричал из темноты провожающим его друзьям:

– Смотри, Воиныч, если помирать задумаешь, предупреди обязательно! Я уже выбрал тебе местечко на Святых горах… Рядом со мной… Сушь, песок, ни единого червячка – малина!.. Так вместе и ляжем…

Оба хохотали.

– Да перестаньте вы! – морщилась Вера Александровна. – Экие болтуны! И как только языки у вас не отсохнут!..

Тройка тронулась. Пушкин, хохоча, кричал еще что-то из коляски, но за грохотом колес и звоном колокольчиков расслышать было ничего нельзя…

И тотчас же вслед за ним в Петербург полетел подробный донос о его поведении в Москве…

Вернувшись в Петербург, он сразу же увидел только что новорожденную свою дочь, Наталью.

На следующий день Пушкин встретился на городской квартире с Одоевским и Киреевским.

– Дорогой, Александр Сергеевич, как тут не вспомнить Краевского, который утверждает, что обязанности журналиста и служение музам совместить нельзя, – сказал с упреком Одоевский.