Капкан для Александра Сергеевича Пушкина

Пушкину в тихом Михайловском было по-прежнему кюхельбекерно и тошно. Он много писал, читал, посылал приятелям письма, но томился чрезвычайно. Праздник лицейской годовщины, 19 октября, он отпраздновал в полном одиночестве, отметив его, как всегда, прелестными стихами:

Роняет лес багряный свой убор,
Сребрит мороз увянувшее поле,
Проглянет день как будто поневоле
И скроется за край окружных гор…
Пылай, камин, в моей пустынной келье.
А ты, вино, осенней стужи друг,
Пролей мне в грудь отрадное похмелье,
Минутное забвенье горьких мук!..

И, строфа за строфой, он, одинокий, помянул в этот день всех друзей пролетевшей юности. И это еще более усилило его тоску… Угнетало его и тихое горе Ольги. Няня обо всем уже догадалась, значительно помалкивала.

Единственным гостем Михайловского об эту пору бывал только поп Шкода. Он всегда заводил с Пушкиным свой любимый разговор насчет божественного, который неизменно кончался тем, что попик срывался с места и, отмахиваясь обеими руками от наседавшего на него со смехом Пушкина, убегал к себе на Вороноч. Вернется домой туча тучей, шваркнет шапку свою из крашеного собачьего меха на пол и скажет:

– Разругался я с михайловским барином нонеча вчистую… И ушел, не попрошамшись… И как только мать сыра земля таких богохульников носит, вот чего я не понимаю!..

Но не проходит двух-трех дней, как под окном поповского домика раздается энергичный стук.

– Поп дома? – кричит Пушкин. – Скажите ему, что я мириться приезжал… Пусть зайдет ко мне – чайком попою…

Чуть не каждый день он ездил, как всегда, в Тригорское. И терзался, не зная, в кого бы влюбиться: строгая Алина держала его в отдалении, Анна казалась ему пресна, а чертенок Зизи была слишком уж молода, да и молодой Вревский Борис что-то уж очень с ней любезничал…

И вдруг по тихим белым полям поползли тревожные слухи: скончался государь император Александр Павлович. Попы, как полагается, отпели сперва панихиду по царе-батюшке, а потом молебен по случаю восшествия на престол государя императора Константина Павловича. А из далекого Питера прошла волна новых слухов: Константин царем быть не желает, а будет Николай. Проверить ничего было невозможно. Всякий врал, как ему казалось лучше. Тревога нарастала. Дьячок Панфил с погоста Вороноч, первый политик на всю округу, давал окрестным деревням тон.

– Все брехня!.. – авторитетно говорил он, понюхав табачку из своей старенькой табакерки и вытирая нос красным платком. – Болтают разное. Одни говорят, что царя убили, другие – что в гроб солдата какого-то положили, а лицо воском залили, третьи уверяют, что царю самому надоели дела царские и он в монастыре спрятался… В Опочке недавно так вообще сказывали, что царя нашего продали за границу… Но это брешут люди, не знамши… Царь кое-кому поперек горла стал… Сказывают, что графиня Орлова с женой графа Потемкина решили царя отравить прямо на балу… Но не смогли, разоблачили их. Высекли и одну, и другу плетьми. Крепко высекли, всю кожу с жопы спустили. Там, брат, не поглядят, что ты фрейлина или графиня – ты хошь разграфиня будь, а пакостить Расее не моги… Ну, а как гроб доставили из Таганрогу, поставили его в большую церковь… А дьячок один, не будь дурак, пошел туда поглядеть, а как поглядел, то, придя домой, всему народу и рассказал: «В гробу, робята, не царь лежит, а какой-то черт… Царь же наш, слава богу, жив и здоров. Он сам гроб свой встретит в Петербурге, чтобы разоблачить врагов…»

Дьячок Панфил снова зарядил нос. Мужики были чрезвычайно довольны: нагорит теперь стервецам здорово!

Пушкин буквально места себе не находил. Уж очень он Александру насолил, чтобы можно было надеяться на его милость, а с переменой царствования, вероятно, освободят и его…

Было 10 декабря. Стояли крепкие морозы. Пушкин пришел пешком в Тригорское и застал всех за чаем. Поздоровавшись со всеми и отказавшись от чаю, он прислонился к жарко натопленной печке и стал греться. Зизи читала около дымящейся чашки сонник. Самая маленькая и любимая дочь Прасковьи Александровны – Маша, большая озорница, – из-за стула матери показывала Пушкину откуда-то вырезанную обезьяну: она всегда говорила ему, что он похож на обезьяну. Он украдкой делал ей зверское лицо, но девчушка не унималась. Тогда он, свирепо выставив вперед свои ужасающие когти, медленно, на цыпочках, с хищным выражением на лице, стал красться к ней. Она теперь испугалась и завизжала.

– Ах, да будет тебе! – досадливо сморщилась мать, разливавшая чай. – Индо в ушах звенит… Что ты так орешь?

И, увидав Пушкина, она рассмеялась.

Алина была в гостях в Голубове, у Вревских, Анна Николаевна, склонившись к столу, внимательно разбирала какой-то узор, а непоседа Зизи подумывала, не наладить ли катание на тройке, и грызла подсолнышки.

– Ах, да… – вдруг вспомнила она. – Александр Сергеевич, разрешите наш спор.