Капкан для "Барбароссы"

— У него советские в Минске лавку отняли. Вот он сюда, на родительский хутор, и уехал в восемнадцатом. Тут и маму встретил. Она вдовая солдатка была. Русская. Владька их сын.

— А ты за что немцев не любишь?

— Я в Варшаве училась. Там замуж вышла за Самуила. Ребёнок родился. А как в тридцать девятом война началась, Самуила в солдаты забрали. На войне и сгинул. Он был еврей, умный. Мне сразу сказал, чтобы я из Варшавы уезжала к отчиму: мама уже умерла. По дороге Исаак заболел, и тут я его уже схоронила. Вот и не люблю немцев: мужа отняли, сын, если бы не война, жил бы. Пану Зарембе я не родная, вот он мне тут, а не в доме жить приказал. А ещё — чтобы разговоров не было, будто он со мной живёт: у нас люди — бирюки, друг другу завидуют.

Магда вздохнула.

Лампу не зажигали, сидели в сумерках пока окончательно не стемнело.

— Оставайся, миленький. Не уходи до утра. Я же вижу, какой ты уставший, хоть поспишь нормально. Ночью по Пуще ходить трудно. А солнышко поднимешься, и побежишь дальше.

Виктор осмотрелся, подыскивая где ляжет, и хозяйка его поняла.

— А возле меня лечь боишься?

И только тут он порадовался, что Лесную Правую переходил в форме: хоть пот и грязь с неё смыл, не несёт от него, как от душного козла. Только сапоги с портянками в дальнем углу отставить надо…

Кровать, сколоченная из досок, оказалась тесноватой для двоих. И как Юдин ни старался не помешать Магде, а всё равно, чтоб не свалиться, пришлось к ней прижаться. И тут его как по голове ударило запахом её тела. Не соображая, что делает, он судорожно обнял женщину. Та, до этого момента лежавшая напряжённо, мгновенно обмякла.

— Погодь, миленький!

Села, срывая через голову ночную рубашку, потянула солдатскую нижнюю рубаху Виктора, а сняв её, толкнула его на кровать, прижимаясь к нему всем телом.

— Только не сразу, миленький. Погладь меня там рукой, чтобы мокро стало.

Мокро там стало быстро. И очень мокро.

Виктора колотило от нетерпения, но едва он, сжимая своё естество рукой, коснулся головкой члена её плоти, как содрогнулся, чувствуя, как выплёскивается наружу семя.

Юдин растерянно замер, не зная, что делать.

— Ничего, миленький, ничего. С мужчинами так случается, если у них давно женщины не было. У тебя давно не было?

— До тебя — вообще ни разу.

— Ясно. Тогда дальше я сама.

Магда оседлала его, что-то поправила рукой у себя между ног и, тихонько застонав, резко опустилась. Потом принялась плавно приподниматься и резко опускаться, сопровождая эти движения судорожными выдохами и стонами. Виктор протянул руки и мягко сжал её тяжёлые груди, скачущие в такт движениям. Несколько секунд, и женщина затряслась всем тело и со стоном повалилась на него.

— Не останавливайся миленький, только не останавливайся.

За окном посветлело, когда он проснулся. Крепко прижавшись к нему, у него на плече спала красивая золотоволосая женщина с правильным, «классическим» носом и губами, словно вырезанными резцом скульптора.

Магда тут же открыла карие глаза, едва он шевельнулся. И улыбнулась, потёршись о плечо щекой. Он чуть повернулся и погладил рукой её спину. Женщина откинула одеяло, обнажив крупные шарообразные груди, мягкий белый живот и каштановое пятно волос по его низу, легла на спину и, подогнув колени, призывно раздвинула их.

— Ложись сверху, миленький!

Солнце всходило, когда Виктор оставил златовласую красавицу оживать после самых долгих, самых пылких за эту ночь постельных утех, и, натянув кальсоны и всунув босые ноги в сапоги, убежал в хлев, где сочно сопели в стойлах три коровы. А вернувшись, застал Магду крестящейся на распятие:

— Спасибо тебе, Божья Матерь, за это нежданное счастье! И прости мне мой такой сладкий грех.

Провожала она его на углу полу-хлева, полу-жилья.

— Я тебе половинку запечённого кроля положила, хлеб, немного варёных яиц и картохи, лука зелёного… А может, останешься? Я совру пану Зарембе, что ты не русский, а татарин. Нет, не можешь ты не уйти, ты же красный командир… Возвращайся, когда немцев прогоните. Я тебя ждать буду! Всю войну ждать буду!

Она уткнулась ему лицом в грудь, потом подняла заплаканное лицо, и, обхватила его шею, принялась целовать в губы, щёки, нос. Словно торопилась нацеловаться перед расставанием.

— Иди, миленький, — отстранилась она, наконец, и махнула рукой. — Туда иди. Ваши солдаты туда ушли.

38

— Итак, Борис Михайлович, что мы имеем после недели боёв?

У Сталина побаливало горло, и он уже второй день регулярно рассасывал довольно приятные на вкус леденцы, переданные потомками. «Всё повторяется, — подумал он. — В материалах потомков я в эти дни тоже болел ангиной, из-за чего борзописцы обвинили меня в том, что я впал в прострацию и самоустранился от дел».

— Ситуация намного лучше, чем в… известной вам версии начала войны, — шагнул к карте Шапошников. — Да вы и сами понимаете, товарищ Сталин, если Минск не просто в наших руках, а ему по-прежнему ничто не угрожает.

— Как вы считаете, благодаря чему это произошло?