Капкан супружеской свободы

Соколовский слишком давно и прочно был женат, чтобы всерьез почувствовать сейчас хоть сколько-нибудь значимый укол ревности. К тому же он прошел через все мытарства этого чувства уже давно, еще тогда, в молодости, когда понял, что Ксения – слишком самостоятельная и яркая личность, чтобы ограничиться одной только ролью его жены. Ее экспедиции, вечно крутящиеся вокруг нее мускулистые и мужественные бородачи с гитарами, обожающие взгляды коллег по университету, пара-тройка безнадежных – так, по крайней мере, со смехом уверяла она сама – влюбленностей в нее, о которых он знал… Да, все это было, было. И Алексей сходил с ума, дожидаясь ее домой и пытаясь уловить в ее рассказах не только отблески походных костров, но и отблески нового чувства, приглядываясь к ее глазам, отчаянно стараясь нащупать фальшивые нотки в ее голосе. Все было напрасно. Он не знал и никогда уже не узнает, конечно, был ли у него хоть когда-нибудь повод серьезно ревновать жену. А теперь проблема давно уже потеряла остроту. Это в молодости ему всегда хотелось выяснить правду, а сейчас Алексей в любом случае предпочел бы ничего не знать и уж, конечно, ни за что бы не стал выпытывать и расспрашивать, рискуя нарваться на неприятное известие. И уж во всяком случае, рассеянно подумал он, не Анджею Вуйчицкому, бывающему в Москве раз в несколько лет, напугать его своим мифическим соперничеством или стать угрозой его, Алексея, семейному благополучию.

Они расстались с поляком дружелюбно и даже немного нехотя, почувствовав вдруг неожиданную близость друг к другу и сговорившись непременно побродить как-нибудь в один из фестивальных вечеров – их оставалось еще три – по городу, поговорить о том о сем. Выяснилось, что труппа Вуйчицкого тоже поселилась в Лидо, в одном из ближайших к Соколовскому отелей, поэтому никаких препятствий к дружеской вечеринке, на которой настаивал Анджей, быть не могло. Вполне возможно, что этому проекту суждено было стать прожектом, как это часто случается на фестивалях и выставках, однако сейчас они оба были искренне убеждены в его выполнимости и в том, что им еще непременно, непременно надо встретиться…

– Я искал тебя, – сказал он Лиде, когда наконец углядел ее в фестивальной толпе среди галдящих, улыбающихся и обнимающих ее итальянцев. – Мне уже хватило на сегодня. Что скажешь, если мы попросту сбежим отсюда?

Девушка посмотрела на него смеющимися глазами.

– А что скажет труппа? – строгим тоном школьной учительницы спросила она.

– А мы не будем докладывать труппе. Пусть ищут нас в отеле.

– Думаешь, найдут? – Она смеялась уже открыто, и Алексею было тепло и радостно от ее смеха; он любил сегодня весь мир, и мир, казалось ему, любит Алексея Соколовского и ни за что не причинит ему вреда.

– Скорее всего, не найдут, – вздохнул он с притворным сожалением. – Но завтра-то, за завтраком, все равно увидимся, верно? Так какого рожна им еще от нас нужно?!

И они исчезли с фестиваля, словно сбежавшие с уроков школьники. Сумерки медленно опускались на Венецию, и голуби все так же торжественно и плавно кружились над ее площадями, и темные здания высились над каналами, словно незыблемые морские скалы, и бурая вода лизала ступени дворцов, точно припадая к ним в невнятной и трагической мольбе.

– Ты знаешь, иногда здесь становится как-то… холодно, – поежилась Лида, теплее закутываясь в свою накидку. Набродившись по узеньким улочкам до умопомрачения, они вышли наконец на набережную Гранд Канала, и с воды действительно потянуло освежающим холодком. – Не так-то уж и славно, вероятно, жить в этом городе годами – посмотри, все дома позеленели внизу, мостики сырые и мрачные, и эти каналы кругом! Сплошная вода. Наверное, чахотка у них – почетная национальная болезнь… Этак недолго и свихнуться.

– Это просто настроение, – примирительно проговорил Алексей, толкая рукой стеклянную дверь маленького уютного бара и делая приглашающий жест. – Хочешь, погреемся? Выпьем хорошего капуччино, закажем кьянти… А какой тут сырный торт, смотри!

– Только не капуччино, – капризным тоном протянула девушка. – Кофе мне надоел за эти дни до невозможности. Ты же знаешь, я почти его не пью, а в Венеции, наверное, уже годовую норму перевыполнила. Интересно, а зеленого чая мне тут не дадут? И не кьянти, а хорошего коньяка, пожалуйста, – чтобы действительно согреться.

Они давно уже выяснили, что в Италии чай дороже кофе, и вдобавок лучшее, на что можно рассчитывать в уличных кофейнях, – это обычный, примитивный чайный пакетик, без всяких изысков. Но Соколовский все же решил попытаться. Изъясняясь на ломаном итальянском с помощью тех немногих слов, которых обычно ему хватало для заказа, он без особого труда получил в кассе чек и направился к барной стойке. Со спиртным не возникло сложностей и тут. Но когда он в придачу к коньяку попросил еще чашку чая, бармен неожиданно проявил чудеса непонимания.

– Уно ти,[1] – настаивал Алексей, пытаясь привлечь внимание этого рослого, темноволосого итальянца к небрежно брошенным за его спиной коробкам с чайными пакетиками.