Капля крепкого

— Вообще-то я не против лестниц, — заметил он. — Живу здесь достаточно долго и уже привык. Когда только приехал в Нью-Йорк, поселился с товарищем на углу Восемьдесят пятой и Третьей. Но всегда хотел иметь отдельное жилье и через несколько месяцев переехал сюда. В этой квартире я и протрезвел, а до того упивался здесь же несколько лет в стельку. Когда вспоминаю, как поднимался пьяным по этой лестнице, в голову поговорка приходит: «Бог хранит пьяных и дураков». Меня можно было отнести сразу к двум этим категориям.

Квартирка была небольшая, но отлично спланированная. Похоже, прежде здесь было три комнаты, но он снес одну из стен — ненесущую, и у него получилась одна большая продолговатая комната. Потом ободрал обои и штукатурку на стенах, до кирпичной кладки, и теперь они блестели. Видимо, были покрыты лаком. Среди красно-коричневых кирпичей виднелось несколько, выкрашенных белой, голубой и желтой краской. Таких вкраплений было немного, но они эффектно выделялись на общем фоне.

Разномастные стулья и столы неплохо сочетались. Грег с гордостью сообщил, что, за исключением пары предметов обстановки, купленных в магазине бывшей в употреблении мебели, все остальное он нашел на улицах. По его словам, в Нью-Йорке буквально где-нибудь на обочине можно найти и забрать совершенно бесплатно куда лучшую мебель, чем продается в других городах в магазинах.

На одной стене висело абстрактное полотно — сплошь из ярких живых красок и острых углов. Подарок одного художника, друга, с которым он потерял связь. Была здесь и еще одна картина маслом — пасторальная сцена с босоногими нимфами и сатирами в дорогой, искусной резьбы, раме. Ее он приобрел на деньги, вырученные от продажи ювелирных украшений собственного производства.

Когда он закончил показывать мне свое жилище, кофе уже был готов и оказался прекрасным, даже лучше, чем варила Джен на Лиспенард-стрит. И я не удивился, услышав, что Грег размалывает зерна сам.

— У меня тут возникла дилемма этического характера, Мэтт, — вздохнул он. — Нельзя ли узнать, на какой вы сейчас ступени?

— Стараюсь сосредоточиться на Первой, — ответил я. — И подумываю о Второй и Третьей.

— То есть к Четвертой ступени вы еще не подошли.

— Мой поручитель считает, торопиться не надо. Говорит, на одну ступень должно уходить не меньше года, это придает естественный характер процессу. А у меня пошел только первый год, вот я и сосредоточен на Первой.

— Ну, это мнение одной лишь школы, — заметил Грег. — И если придерживаться принципа одна ступень за год, можно и застрять на этой самой ступени. Бывали и другие подходы. Люди, основоположники учения, начинавшие в тридцатых и сороковых, стаскивали своих подопечных с больничных кроватей, ставили их на колени, провозглашали, что они бессильны перед алкоголем, внушали веру в Высшие Силы и все такое прочее. Они не дожидались даже, когда у этих бедняг пройдет тремор. Вот они-то и были настоящими Нацистами Ступеней, задолго до того, как этот термин вошел в обиход.

— Значит, вы не первый.

— Боюсь, нет. И как я уже говорил, не соглашаюсь стать поручителем первого встречного. Но я ни за что бы не преуспел с моей программой, не будь у меня своего поручителя, сторонника самого жесткого курса. А я — лишь жалкое его подобие. Он заставлял меня все записывать, чего я терпеть не мог, заставлял молиться, стоя на коленях, а я считал это крайне унизительным. Потому как надеялся установить с Богом приятельские отношения. Считал, мы с ним — двое разумных людей, и хотел быть на равных. Боже, до чего самонадеянным жалким придурком я был! — Он удрученно покачал головой.

Я сочувственно кивнул и отпил кофе.

— Вплоть до того дня, когда он умер, — продолжил Грег. — Я говорил, что стал вполне удачным поручителем для Джека. И это при том, что мы с ним имели очень мало общего. Джек был старше почти на двадцать лет, вел далеко не праведную жизнь, отличался прямолинейностью и даже отчасти страдал гомофобией. Но он очень хотел научиться всему, что знал я, ему нравился ход моих суждений… Могу утверждать одно: единственный способ отучить его от алкоголя — заставить неукоснительно выполнять предложенную программу. Молитва — каждое утро и вечер тоже, минимум встреч днем, стараться преодолевать ступени по порядку и все записывать. Понимаете, к чему я клоню?

— Он все записывал…

— Все, что он говорил мне и что записывал, — строжайшая тайна. Я не священник, и тайна исповеди не защитила бы меня в суде, и я всегда рассматривал это безотносительно к соблюдению закона. Но теперь…

— Теперь он мертв.

— Теперь он мертв, и его записи могут направить полицейское расследование в верное русло. Так каковы же границы моей ответственности? Освобождает ли его смерть меня от обязательства и дальше хранить молчание? Знаю, ничего страшного в том, чтобы установить личность умершего, члена «Общества анонимных алкоголиков», нет. Если перефразировать какую-нибудь слащавую книжонку или фильм, смерть никогда не сохраняет твою анонимность. Но тут все же несколько другой случай, как вы считаете?

— В каком-то смысле да.