Капуччино

Виля снимали с лошади дружно, всем факультетом, он цеплялся, что-то кричал о своем прекрасном отношении к лошадям, цитировал Маяковского, сравнивал лошадей с прекрасными женщинами, перевирая Бабеля…

— У нас сегодня Гоголь, — холодно остановил его Ксива, вскочил на лошадь, поцеловал ее в гриву, погладил ударенный Вилем бок и с небольшим количеством ошибок исполнил монолог «Эх, тройка…» Не слезая с «Чекиста», он отобрал у Виля лошадиных авторов, лошадиные темы…

— Будете читать Достоевского! — презрительно произнес он.

Федора Михайловича Марио недолюбливал — во всем его творчестве он не обнаружил ни одного нежного слова, сказанного в адрес лошади…

* * *

По средам в Мавританской появлялся Арик Персидский. Уже из коридора доносились раскаты смеха, гром его голоса, резные двери гостиной широко распахивались — и в гостиную величественно вплывала его высокая фигура в длинной шубе, с бабочкой на белоснежной рубашке от Кардена и с новой хохмой на устах.

— Еврей — не рыба, — хохотал он, — можно резать ножом…

Гостиная отвечала ему дружным смехом — она на себе проверила правильность арикиной хохмы — за дубовым столом, на высоких графских стульях собирались резаные, проткнутые, распотрошенные и легкопоцарапанные.

И только Арик был из тех редких евреев, над которыми ножичек висел, поблескивал своей нержавеющей сталью, но так и не коснулся нежной кожи.

Это был большой минус, вызывало серьезные подозрения — и его долго не принимали в гостиную и все уточняли: что значит — не сидел, как так получилось…

Приняли его много лет спустя, после того, как в парадной хулиганы сняли с него лисью шубу, отрезав при этом кусок уха.

Но и тогда многие были против. Глечик орал:

— Позвольте, мы должны блюсти чистоту рядов! Ухо ему отрезали хулиганы, а не партия!

Поднялся Харт.

— Обижаете партию, товарищ Глечик, — произнес он. Персидского приняли. Единогласно…

Арик всех обнимал, горячо целовал большими губами, дружелюбно хлопал по плечу Глечика и громогласно объявлял:

— Его величество — карп! Прошу внести карпа!

И в дверях появлялись белые официанты, торжественно несущие на серебряных блюдах карпов, запеченных в сметане.

Дурманящий запах заполнял гостиную, и Арик, быстро скинув шубу и закатав рукава лондонского костюма, начинал есть прямо с рук официанта. В этот момент он забывал даже о хохмах.

— Виляускас, — бросал Персидский Вилю, — если есть что-то на земле, что я люблю — это ты и карп, запеченный в сметане.

Арик ел его с гречневой кашей, причмокивая и облизываясь. Перед ним ставили блюдо, куда он аккуратно собирал кости, и китайскую вазу, в которой он споласкивал свои длинные, тонкие пальцы.

Отвлекать его в этот ответственный момент было рискованно. И это всем стало ясно с первого раза. Гостиная с содроганием вспоминала тот давний пир, когда Арик впервые угощал карпом. Народу собралось мало — в городе свирепствовал гонконгский грипп, и черт дернул Глечика обратиться к Персидскому:

— Арик, — спросил он, — ты случайно не видел Качинского?

— Кач умер, — спокойно ответил Арик, не отрываясь от карпа.

Присутствующие были убиты.

— Кач?! — заорали они. — Не может быть!

— Умер, умер, — успокоил Персидский.

Все начали вспоминать Кача — молодого, красивого. Харт заплакал.

Арик спокойно жевал.

— Бедная Нелли Николаевна, — воскликнул Глечик, хватаясь за голову, — как она это перенесет!..

— Она умерла, — Арик осторожно вынул изо рта косточку.

Харт, как подкошенный, всем своим грузным телом повалился на блюдо с карпом. Темнота пала на гостиную.

— Не может быть! — стон несся из всех углов.

— Умерла, умерла, — успокоил Арик, всполаскивая пальцы в китайской вазе.

— Бедный Абрам Ильич, — всхлипывал Глечик, — он без них долго не протянет. В свои восемьдесят шесть!

— Он дал дуба! — сообщил Арик.

Звук тщательно пережевываемых рыбных косточек и стон повисли над гостиной. Харт начал читать кадиш. Глечик ревел в колени эскорта. Пузынин неистово крестился.

— Пусть им всем будет земля пухом, — повторял он, закатывая глаза, — пусть им всем земля…

И тут в гостиную ворвался сияющий Качинский.

— Это победа! — кричал он. — Я придумал блестящий афоризм! Слушайте: «Переживем — увидим»! А, как вам нравится?

Харт бросил молиться, Пузынин — креститься, Глечик поднял заплаканное лицо с девичьих колен. Все молча, раскрыв рты, смотрели на жадно жующего Персидского.

Тот достал изо рта косточку, бросил ее в вазу и заметил Качинского.

— Качинкус, — сказал он, — где ты бегаешь? Карп остывает.

Первым пришел в себя Пузынин.

— Сволочь, — сказал он, — что вы такое несли? Вас мало повесить! Вас надо исключить из гостиной!

Арик окунул пальцы в китайскую вазу, снял белую салфетку, утер рот.

— Господа офицеры, — сказал он, — когда я ем карпа, запеченного в сметане — для меня никого не существует!

С того памятного всем случая карпа поедали торжественно и молча…

Арик был единственный писатель, который не писал.