Капут

– Жаль, что сегодня Святая пятница! Я охотно полюбовался бы, как эти бравые парни взлетают на воздух. – И указав рукой поверх бруствера окопа на огромный купол православного Исаакиевского собора, качающегося вдалеке над серыми крышами осажденного города, добавил: – Посмотрите на купол, comme elle est catholique, n’est-ce-pas?[181]

В сравнении с ироничным, улыбающимся Вестманном де Фокса выглядел упитанным сангвиником, с его полным пунцовым лицом против худощавого, чистого лица Вестманна он выглядел католическим бесом, сидящим во время ритуального представления на церковных ступенях перед ангелом в серебристых покровах. Его изысканное богохульство отягощалось иногда чем-то чувственным, может, неотвязной гордыней, свойственной латинянам и часто мешающей им, а испанцам особенно, выразить непроизвольное движение души, потаенное побуждение, свободную и непринужденную игру ума. В нем чувствовалась лукавая подозрительность, боязнь раскрыться, обнажить тайники души, показать себя беззащитным в минуту опасности. Я слушал и молчал; призрачный блеск снега, в котором утопал розовый свет свечей, холодное сверкание хрусталя, фарфора, серебра придавали словам, улыбкам и взглядам привкус произвольности и отвлеченности, ощущение постоянно угрожающей и обходимой ловушки.

– Рабочие ведь не христиане, – говорил де Фокса.

– Отчего же? Они тоже naturaliter, по исповеданию христиане, – отвечал Вестманн.

– Определение Тертуллиана нельзя применять к марксистам, – говорил де Фокса, – рабочие naturaliter – марксисты. Они не верят в ад и рай. Вестманн посмотрел на него лукавым взглядом:

– А вы верите?

– Я? Нет, – отвечал де Фокса.

На столе возник монастырский шоколадный, круглый, как колесо, торт, украшенный лиственным орнаментом из сахара и фисташек, зеленых и таких весенних на фоне монашеской рясы из шоколада. Де Фокса завел разговор о Дон-Жуане, Лопе де Веге, Сервантесе, Кальдероне, о Гойе и Федерико Гарсиа Лорке. Вестманн говорил о сестрах Сакре-Кёр, об их вышивках, сладостях и молитвах на сладостном французском, несколько устаревшем, идущем скорее от «Принцессы Клевской», чем от Паскаля, (скорее от «Опасных связей», чем от Ламенне[182], добавил де Фокса). Он рассказывал о поколениях молодых испанцев, о спортивности их католической веры, об их религиозном рвении по отношению к Деве Марии, к святым, к спорту, об их христианском идеале (уже не святой Луиджи с лилией, не святой Игнатий с посохом, а молодой пролетарий в велосипедистской или футбольной майке, член профсоюза или компартии с окраин Мадрида или Барселоны). Он поведал, что в гражданскую войну в Испании почти все футболисты были за красных, а тореро – почти все за Франко. Публика на боях быков состояла из фашистов, а на футбольных матчах – из марксистов.

– En bon catholique, et en bon Espagnol, je serais prêt à accepter Marx et Lénine si, au lieu de devoir partager leurs théories sociales et politiques, je pouvais les adorer comme des saints[183], – говорил де Фокса.

– Rien ne vous empêche de les adorer comme des saintes, – отвечал Вестманн, – Vous vous mettriez bien à genoux devant un Roi d’Espagne. Pourquoi ne pourrait-on pas être communiste par droit divin?[184]

– C’est bien là l’idéal de l’Espagne de Franco[185], – отвечал, смеясь, де Фокса. Когда мы встали из-за стола, была уже поздняя ночь. Мы сидели в библиотеке в кожаных креслах перед выходящими в порт большими окнами и следили за полетом чаек вокруг вмурованных в лед пароходов. Снежный отблеск бился в стекло холодным, мягким крылом морской птицы. Я наблюдал за Вестманном, который легко и бесшумно, как прозрачная тень, двигался в призрачном свете. Его светлые голубые глаза походили на стеклянные белые глаза античных статуй, серебряные волосы обрамляли лоб как оклад византийской иконы, у него был прямой, тонкий нос, узкие бледные губы, несколько усталые, маленькие руки с длинными, худыми пальцами, отполированными вековыми прикосновениями к коже поводьев и седел, шкуре лошадей и породистых собак, к фарфору и ценным тканям, бокалам древней балтийской посуды и к трубкам Лиллехаммера и Данхилла. Сколько белоснежных горизонтов, водных просторов, бескрайних лесов в этих голубых глазах северного человека! Какая высокая ясная тоска в светлых, почти белых глазах, благородная древняя печаль современного мира, осознающего свою гибель. А сколько одиночества в этом бледном лбу!