Кара

«Господи, за что же это все?» — Хованский зябко повел широким плечом, сплюнул и принялся добывать огонь, осторожно чиркая спичкой. Из себя он был роста среднего, однако сбитый весьма крепко. Несмотря на происхождение, ничего особо хорошего в жизни он не видел. Отец его, граф Хованский, разорившийся вследствие пагубных устремлений к картам и женскому полу, однажды спьяну повесился, а сыну оставил лишь долги да наказ поступать в кадетский корпус.

На Германской Семен Ильич дрался лихо, заслужил полный завес офицерских «георгиев», однако после войны что-то случилось в душе его. Не принимала она ни бессилия государева, ни шельмоватого бородатого ерника, помыкавшего государыней, а вся Россия виделась ему залитым кровью лобным местом, где высились плахи с топорами и слеталось черное воронье на поживу.

Революционный кошмар семнадцатого года он встретил с пониманием, неделю беспробудно пил горькую, а затем вместе со своим бывшим командиром полковником Погуляевым-Дементьевым занялся самочинами. Было их поначалу с десяток, в прошлом боевых офицеров, коих по первости окрестили уркачи презрительно «бывшими», но в скором времени им по-рыхлому подфартило, и они забурели.

Одетые в кожаные штурмовые куртки а-ля ЧК, прикрываясь липовыми мандатами, Хованский со товарищи с энтузиазмом производили самочинные обыски, вламывались в богатые квартиры и убивали хозяев при малейшем сопротивлении — благо фронтового опыта хватало. Однако, как-то погорячившись, они вручили потерпевшим предписание о явке за изъятым на Гороховую, и, наглости такой не стерпев, чекисты задумали опасных конкурентов устранить. Не мешкая, устроили подставу с засадой и в упор расстреляли из маузеров почти всех «бывших», ушел только Хованский, унося по давней фронтовой традиции на своих плечах смертельно раненного командира, пахана то есть.

После этого авторитет его вырос, приклеилось погоняло Граф, и сам фартовый питерский мокрушник Иван Белов с кликухой Ванька Белка почтил его вниманием, а также удостоил чести вступить без «засылания в оркестр» в свою кучерявую хевру. Недолго, правда, урковал Семен Ильич вместе с ним: уж больно была неизящна окружавшая штабс-капитана блатная сволочь — серой, непоротое мужичье, а кроме того, ощутил он явственно, что жизни нормальной теперь в России не будет, а свет на ней не сошелся клином. И потому вышиб он в одиночку денег из меховщика на Казанской, справил себе чистую бирку, и понесла его нелегкая в Москву.

А тем временем на молодую республику навалились Врангель, Деникин и Юденич, Антанта начала высаживать десанты на Мурмане да в Архангельске. Казалось всем, что скоро большевикам придет хана. Но краснопузые были хитры и изворотливы, как тысяча чертей, не боялись крови, а самое главное — хорошо понимали суть души российской. Они никому ни в чем не отказывали. Крестьянам пообещали землю, измученным войной народам мир, а примазавшимся к ним не лучшим представителям рода человеческого — экспроприировать экспроприаторов, а затем все награбленное в соответствии с заслугами поделить, то есть, говоря проще, выдать каждому его долю из общака. Ну как же своротить такую махину?

В Москве было нехорошо: черной грозовой тучей надвигался красный террор, крутые декреты нового правительства выматывали душу, — и штабс-капитан в первопрестольной не задержался. Более того, после неудачной попытки взять на гоп-стоп жирного бобра, когда пришлось шмалять и многие зажмурились, а потерпевший на деле оказался красноперым из бурых, пришлось рвать когти и расставаться с первопрестольной, притулившись на крыше товарного вагона.

И полетели навстречу Хованскому обшарпанные железнодорожные станции с неподвижными паровозами на запасных путях, заброшенные села среди запустевших полей, покосившиеся креста на погостах — всюду голод, разруха, конца которым не видно. Показалась ему Россия забитой худосочной кобыленкой, которую сволочи большевики подняли на дыбы и гонят неизвестно куда.

Наконец Семен Ильич прибыл в Харьков и будто вернулся в старые довоенные времена. Из городского сада был слышен духовой оркестр; с гиканьем проносились на лихачах потомки древних украинских родов — поголовно в червонных папахах; одетые в синий шевиот военные маклеры важно курили гаванские «Болеваро»; и лишь присутствие на улицах немецких, со стальными шлемами на головах солдат наводило на мысль, что все это великолепие ненадолго.

В сумерках, когда озарились ртутным светом двери кабаре, штабс-капитан отправился на берег покрытой ряской неторопливой речки Нетечи. В уютной беседке, что отстояла несколько от центральной парковой аллеи, он приласкал рукоятью нагана сидевшего там с барышней какого-то знатного отпрыска, взял лопатник, кое-чего из мишуры, а чтобы гарна дивчина не убивалась о потерянном вечере, закинул подол шелкового платья ей на голову и отодрал как Сидорову козу.

На следующее утро Семен Ильич переехал в гостиницу «Националь» и пил шампанское, однако на сердце у него было гадостно, а в глубине души он был уверен, что все это — на ниточке. На деле так и вышло.