Кара

Императора Вильгельма вскоре с престола свергли, немцы начали оставлять Украину, и, конечно, без большевиков не обошлось — тут же их скопища поперли на Харьков. Снова штабс-капитану пришлось уносить ноги от восставшего неумытого хама, и вот пожалуйста — нигде от него просто спасу нет. Вспомнив сегодняшнее приключение в поезде, Семен Ильич от злости даже засопел и затянулся так, что «козья ножка» затрещала: «Просрали Россию матушку, похерили, а все оттого, что либеральничать стали, в демократию решили поиграть. А у русского мужика все сознание на страхе держится — кто Бога боится, а кто батогов с шомполами. Вот и надо было больше церквей строить да драть всех без разбору, был бы порядок полнейший».

«Козья ножка» иссякла, зато облака на небе разошлись, и выглянувший сквозь разрыв бледно-молочный лунный блин излился на землю тусклым, загадочным каким-то светом. «Иди-ка сюда, дружок». — Штабс-капитан вытащил из изуродованного здоровенной обгоревшей дырой кармана револьвер, перезарядил барабан и неслышно, по давней, еще пластунской привычке ступая по дну оврага, двинулся вдоль него.

Он шел всю ночь, и когда звезды на небе побледнели, а солнце поднялось над разрывчатой туманной стеной, он увидел полотно железной дороги.

Один Бог знает, как ему пришлось ехать в последующие дни — большей частью на крышах вагонов. На перегонах стреляли из придорожных кустов в окошки. У теплушек горели буксы, на подъемах вагоны отрывались от состава и сваливались под откос. Люди с черт знает какими рожами отцепляли паровозы и угоняли их, матерясь нечеловечески. Порядок отсутствовал напрочь, начальники станций прятались, а на самих станциях шла непрекращающаяся стрельба.

«Прочь, подальше от этой нищей, проклятой Богом страны». — Подгоняемый ненавистью к окружающему, Семен Ильич все превратности путешествия перенес невредимым и к новому, 1919 году, благополучно добрался-таки до российской морской жемчужины — вечно молодой красавицы Одессы-мамы.

Глава вторая

Господи, сколько всякой шушеры хиляет по темной ленте Одессы-мамы в послеобеденное время! Военная блестит золотом погон и, тряся наградами, которым нынче цена — насыпуха, надувается сознанием собственной значимости. Гражданская с надеждой смотрит на рослых английских моряков, на смеющихся французов в шапочках с помпонами да на лежащие серыми утюгами далеко в море громады дредноутов — неужели обо все это проклятые большевики не обломают в конце концов себе зубы?

Дамы хороши, что и говорить, на любой вкус, да и цену тоже. Одесситки — плотные, знающие свое женское дело до мелочей, у них не сорвется, петербургские красавицы будут в кости потоньше, пожеманнее и уж совсем попроще, да, к слову сказать, и подешевле всякие там актрисы, актрисочки, актрисульки, многим из которых нет еще и двадцати годков, а в нежно-голубых глазенках уже пустыня. А профураток не ищите здесь в это время, спят они, сердечные, умаявшись с клиентами за ночь.

«Неужели это все, что осталось от империи?» — Бывать на Дерибасовской днем Семен Ильич Хованский не любил, уж больно раздражала его вся присутствовавшая там сволочь. Другое дело ночью, и не далее как вчера он взял здесь с мокрым грантом жирного клопа, посаловья у которого было столько, что добром отдать не пожелал. Теперь, одетый в деревянный макинтош, жалеет, наверное.

Была середина марта, и хотя с моря дул прохладный ветерок, штабс-капитан распахнул дорогую хорьковую теплуху, отобранную у хламидника Пашки Снегиря в счет карточного долга, сдвинул на затылок кепку-отымалку, и обутые в прохаря со скрипом ноги сами собой понесли его прямо на баноску. Миновав сплошь заколоченную досками фиксатую банду, где третьего дня местный гетман Васька Косой, замочив хранилу, набрал рыжья немерено, Семен Ильич презрительно цвиркнул при виде неторопливо прогуливавшегося цветняка из Варты. Еще издали нос его учуял сложную смесь запахов, густо доносившихся с рынка.

На Привозе, как всегда, было суетно. Плотно толпились мелкие спекулянты — цыплята пареные, топали по мелководью алтыры, а какая-то с утра еще бухая гумазница предлагала всем желающим немедленно справить под забором удовольствие. Местные богодулы, выбивавшие прохожих из денег на торчаке, при виде штабс-капитана разом поджались, а рыночное циголье, мгновенно узнав его гнедую масть уркаганскую, решило от греха подальше сделать в работе перерыв.

«Канайте, дешевки». — На губах Семена Ильича появилась кривая ущера. Внимательно оглядевшись, он сразу же срисовал подходящего ламдана — хорошо одетого сына израилева, на чернявой вывеске которого блестело пенсне, а в пройме лапсердака — толстая серебряная цепура от луковицы.

— Соломон Абрамович, шолом! — Изображая на лице несказанную радость, штабс-капитан мгновенно подскочил к нему и заключил пархатого в объятья, — Вот это встреча, чтоб мне так жить!