Кара

Однако далеко уйти не удалось — внимание его привлекли страстные стоны. Миновав ближайшую скалу, штабс-капитан сразу же очутился в прелестном зеленом оазисе, заросшим финиковыми пальмами и тамариндами. Под сенью их раскидистых крон в позах весьма откровенных возлежали мужчины и женщины, с губ их слетали неясные звуки, а нагие тела, хоть и сплетались в истоме, но слиться, увы, не могли. Эрос здесь царствовал лишь наполовину.

Вглядевшись, Хованский заметил, что в самый желанный момент мужчины становились бессильны, а женские чресла сводила жестокая судорога, превращая их каждый раз в неприступную твердыню. Он также разглядел между стволов несчастных, изнемогавших от сладострастья, однако бессильных помочь себе: их женское начало сковали цепи поясов безбрачия.

На зеленой травке в самом центре оазиса тоже корежились людские тела, однако от страсти несколько иного рода. Это страдали обреченные на вечную ломку морфинисты: кто-то чихал без удержу, некоторые извивались ужом от сильной боли в желудке, а кое-кто уже жевал свои носки, пытаясь уловить в частицах пота хотя бы мизерные доли наркотика.

Миновал их Семен Ильич с отвращением. Оказавшись на окраине оазиса, увидел он стену ядовитого кустарника, уныло простиравшуюся вдоль линии горизонта. У корней кишело гадов ползучих во множестве, а откуда-то неподалеку доносилось скрежетание чего-то железного, сильно пахло серой, смолой, да громко гудело пламя. Внезапно раздались крики столь истошные, что у штабс-капитана между лопаток пробежала дрожь. Он замер на месте, очень сомневаясь относительно путешествия за колючую изгородь, и правильно сделал.

Невидимая сила стремительно швырнула его на землю, перед глазами снова вспыхнул яркий, похожий на солнечный, свет, и Семен Ильич ощутил себя лежащим в прохладе каменной галереи.

— Тьфу ты, черт! — Фонарик уже был при последнем издыхании. Глянув на часы, Хованский энергично вскочил на ноги, однако направился не в сторону сокровищницы — хрен с ним, с Тутанхамоном, — а на выход.

Словно гимназистка-целка, он провалялся полночи без чувств. Теперь уже надо было не о рыжье думать, а о том, как заметать следы и уносить ноги.

Заметив дохлую гадину у стены, штабс-капитан вспомнил о кольце, затем про сон свой пакостный и, сплюнув от презрения к своей особе, начал заниматься делом.

Уже остывшие тела месье Мишеля и Хорька он оттащил шагов за триста к соседнему холму, профессионально обшмонав, все нужное забрал себе — в дороге пригодится, и начал распрягать погибших догола.

«Эх, товарищи». — Изуродовав мертвые лица до неузнаваемости, Хованский отрезал у трупов головы и, завалив сверху камнями, надежно похоронил в глубокой расщелине. Одежда исчезла под грудой гранитных осколков, а обнаженные тела, распоров им предварительно животы, штабс-капитан оставил на скалистой вершине — вон сколько пернатой сволочи летает в небе, будет им нынче пожива.

Когда холмы окрасились в фиолетовый цвет и из-за них выглянуло солнце, Семен Ильич был уже в пути. Он шел упругим шагом человека, уверенного в себе, и единственное чувство, которое волновало его, было горячее желание поесть — еще бы, со вчерашнего ужина не жравши.

Глава одиннадцатая

«Где искать французских туристов? Куда завела их жажда приключений? Чем они заплатили за любовь?» — Хованский сбросил на пол газеты недельной давности и вытянулся на мокрой от пота простыне. О факте нападения на фараонову гробницу в прессе не говорилось ничего, видимо, хранилы-арабы, оттащив жмуров с дохлой змеюгой, молча присыпали их и, чтобы сохранить лицо, хором состроили куру.

«Ну и жара». — Штабс-капитан притушил папиросу о подошву башмака, рывком поднявшись на ноги, сунул хабарик за ухо и с тоской посмотрел в окно на царившую у причалов суету. Вот уже сутки в ожидании парохода на Марсель он изнывал в паршивом портовом притоне — грязном, полном воров и проституток, названном, однако, весьма благозвучно: «Жемчужная услада Египта».

Вчерашним вечером здесь расписали насмерть брабанским методом, то есть горлышком разбитой бутылки, шикарную красотку, не пожелавшую отдаться за предложенную сумму. Нынешней ночью дико верещал в агонии зарезанный чилийским приемом — опасной бритвой, заложенной в курчавой негритянской шевелюре, — изрядно задолжавший сутенер, а уже под утро в дверь номера Семена Ильич стали бешено стучать кулачищами:

— Жанетта, открывай! Мы заплатим обязательно.

Продолжалось это, правда, недолго, вместо прелестницы на пороге возник разъяренный Хованский, с ходу надавал просителям по мозгам, и те на карачках отчалили, тем не менее окончательно испоганив и без того дурное расположение духа Семена Ильича. Сколько он ни ворочался потом, заснуть уже не удавалось — в голову лезла всякая гадость. Глядя сквозь грязное стекло на разложившийся собачий труп, Хованский вдруг вспомнил порешившего себя родителя. А может, по стопам любимого отца?