Кара

Состояние дел действительно было не блестящим. Финансов осталось не много, запас энтузиазма подходил к концу, а главное — американский любитель старины, который, судя по всему, был человеком непростым, наверняка теперь потребует замазку компенсировать и уж во всяком случае спокойно работать штабс-капитану в Париже не позволит — замочит или сдаст на растерзание Фемиде. «Ладно, там видно будет. — Семен Ильич развел мыло и принялся сбривать свои заметно порыжевшие под южным солнышком усы. — Сейчас главное — убраться подальше от этой осточертевшей земли фараонов».

На следующее утро его желание, похоже, начало сбываться. Заскрежетали в клюзах якорные цепи, простуженно заревел гудок, и ржавый ветеран, гордо названный еще в прошлом столетии «Юпитером», повлек Хованского к французским берегам, правда, без особого комфорта. Где-то совсем рядом за переборкой с лязгом работала машина, вода, казалось, плескалась в самый иллюминатор, однако штабс-капитан знал хорошо, что все в жизни преходяще, и к неудобствам относился по-философски — со спокойствием.

Давно уже растаял в сизой дымке африканский берег, одни только зеленые волны плескались до самого горизонта. А вот память Хованского с Египтом расставаться, похоже, и не собиралась. В первую же ночь приснилась ему гадость какая-то, будто бы очутился он в огромном, освещенном ярко пылавшими факелами подземелье. Курился из кадильниц густой благовонный дым, где-то неподалеку ритмично ударяли в бронзовую доску, и под ее раскатистый звон слышалось негромкое пение:

Иди, иди на Запад,
Медленно пойдешь ты в Абидос,
О, непознавшая мужского фаллоса,
Туда, где ждет тебя твой учитель-муж,
Отец наш и брат Гернухор.

Постепенно клубы благовоний рассеялись, и стали видны поющие. Они были одеты в широкие черные плащи с капюшонами, полностью закрывавшими лица, каждый держал в руке факел, и в свете их Хованский разглядел прикованную к каменной плите нагую меднокожую женщину. Она была без парика, с обритым наголо черепом, все волосы на теле отсутствовали также. Глаза ее были полны животного, не оставляющего в душе ничего человеческого ужаса.

Наконец пение смолкло. Один из одетых в черное придвинулся к женщине вплотную. Долго он смотрел ей из-под капюшона в лицо и неожиданно низко склонился:

— О, идущая на Запад, ты будешь достойной тофар-невестой господину нашему Гернухору в полях Осириса.

При этих словах судорога пробежала по женскому животу, и рот ее распялился в пронзительном крике, однако под сводами подземелья ни звука не раздалось — в корень языка несчастной была глубоко всажена зазубренная кость ядовитой рыбы фархак. В бешеном усилии освободиться тело прикованной выгнулось, глубоко врезались в нежную плоть ржавые цепи на бедрах. Но все напрасно. Выпрямившись, человек в черном улыбнулся:

— Пусть ничто не тревожит тебя, госпожа. Ты будешь предана в руки искуснейших парасхитов, и путь твой к мужу твоему будет долог, как длинная извилистая дорога в темноте.

На секунду он замолчал и положил руку извивающейся женщине на лобок:

— Они — великие мастера, и раньше времени, госпожа, дух Ка не покинет твое тело. Ничто не пройдет мимо тебя — ты почувствуешь, как живот твой будет вскрыт, и увидишь урны, которые с благословения великого Гора вместят твои внутренности, все, кроме легких и сердца. Затем твое тело зашьют и опустят в содовый колодец, где искуснейшие хоахиты будут поддерживать в нем жизнь, чтобы путь твой не кончился скоро. Семьдесят дней будешь предаваться ты неописуемой муке, чтобы через нее очиститься и предстать перед мужем твоим непорочной. А когда тебя вынут из ванны, то вместо собственных вставят стеклянные очи, со всем тщанием, с величайшим искусством растворят ткани мозга и извлекут их, не нарушив красоты твоих несравненных ноздрей. В последнюю очередь ты лишишься сердца, а все полости будут заполнены особыми смолами, и тело твое обретет чудесное свойство — веками ты будешь нетленна, но не засохшей мумией, а такой, как была при жизни.

С этими словами говоривший нажал на выступ в стене, и каменная глыба, на которой была распята несчастная, медленно заняла горизонтальное положение. Сейчас же в руках человека в черном оказался острый как бритва обсидиановый нож, и он принялся неторопливо срезать с женских ног подошвы:

— Дозволь мне, госпожа, для начала очистить ступни твои от земного праха.

Тонкой струйкой потекла на землю кровь, снова черные запели негромко: «В Абидос, в Абидос», — и Стен Ильич проснулся: «Тьфу ты, мердэ собачье». И вот так весь путь до французских берегов, просто какое-то мученье.