Кара-курт

— Ты давай не расшаркивайся, слушай, что тебе санинструктор говорит, — одернул его Кайманов. Видно было, что Яков еще не решил, как ему разговаривать с Варене'й.

— Ну да! Слухай його! — заартачился тот. — Вин мени усю обедню сгэпцював. Мулла всэ, як треба, зробыв, а зараз жинка прыйдэ и скаже: «Не так!» Тоди шо ж мени ще ризать?

— Товарищ старший лейтенант, я больше не могу, — взмолился Скуратович, — разрешите мне уйти...

Кайманов отпустил его, некоторое время стоял перед Варене'й.

— Лежишь?..

— Та лэжу, товарищ старший лейтенант.

— Перевязанный?

— Эге ж... Скуратович, бисова невира, перевъязав.

— Еще и Коран читаешь?.

— А як же ж... Це мени мулла дав. Як шо я зараз мусульманин, повинен и Коран читать, и намаз [30]робыть.

— Ну что ты в него глаза пялишь? — разозлился Кайманов. — Смотришь в книгу — видишь фигу. На кой черт тебе этот Коран? Ни одной ведь арабской закорючки не знаешь!

— Як це я не розумию? Усэ розумию. Ось дэ напысано: «Обороты невирных капырив у свою виру, а як шо не захочуть, рубай их сокырой!» Страныця шоста сура пъятдесят девьята.

— Ишь ты, «рубай их сокырой»! Ты мне дурака не валяй! То он в магазине пьянство развел, на всю улицу орал, хану обещал черводара отпустить! А теперь еще и Коран?

— А вы на мэнэ нэ кричить. У комендатури — крычить, а у хати — не крычить. Тут я вам вже не Вареня', а Курбан. А про капырив мени сам мулла прочитав, шоб я напамьять вывчив...

Кайманов и сам понимал, что не годится кричать в чужом доме, да еще на хозяина. Но ему все-таки не хотелось сдавать позиции.

Андрея не оставляло впечатление, что Вареня' их просто разыгрывает, пытаясь прикрыть показной независимостью явное смущение. Надо было еще выяснить, кто этот мулла, который взял на себя обращение неверного капыра в истинную веру, да нет ли у этого муллы еще каких-нибудь советников...

В комнату, скромно опустив глаза, вошла Юлдуз, расстелила чистую салфетку на ковре перед ложем Варени', принялась ставить посуду, раскладывать ложки.

При виде своей молодой жены новоявленный мусульманин расцвел такой радостью, что Кайманов и Самохин только молча переглянулись, а Самохин подумал: «Черт возьми, на такое дело тоже надо решиться».

Молчание затягивалось. Вареня', делая вид, что углубился в чтение, раза два уже глянул на старшего политрука, ожидая, что еще он ему преподнесет.

— Жениться или не жениться, конечно, ваше право, — сказал Андрей, — но ведь не обязательно на такие меры идти. Могли бы и на своем настоять. Юлдуз — современная девушка, рот платком не закрывает, с мужчинами говорит, как равная...

— Колы б одна Юлдуз, — рассудительно возразил Вареня'. — Вона б в мэнэ через нидилю тикэ на украиньской мови розмовляла. А вы идить побалакайтэ со старой, ии матерью, тей шо вам як Серко зубы выскаляла...

Вареня' изобразил для убедительности улыбку «старой», растянув рот и показав два ряда зубов: ровных и белых от неограниченного употребления фруктов. — Та ще й родни у тией видьмы, мабудь, цилых тры хутора... Тут не тэ шо у мусульманство, у туретчину перейдеш.

— Не хуторы, а аулы, Вареня', — поправил его Самохин. — В Турции, кстати, исповедуют тоже ислам.

— Та и я кажу: аулив, — охотно согласился Вареня'. — Ну так шо ж мени було робыть? Га? А, думаю, хай будэ, як воны хочуть! Докы ж неженатым ходыть?

— Кто они? — спросил Самохин. — Нам со старшим лейтенантом тоже хотелось бы знать, кто тут у вас воду мутит.

— Я ж казав: цилых тры хутора, чи то аулив. Хиба ж усих позапоминаешь?

— Не хотите говорить, не надо, — сказал Самохин. — А за то, что мусульманство приняли, придется отвечать перед комсомольской организацией.

— Все одно отвечать, — отозвался Вареня'. — Так хочь женатым. Уси хлопци з жинками живуть, а я шо? У бога теля зъив, чи шо?

— У какого бога, Вареня'? У аллаха, что ли?

— Та, мабудь, зараз так. У аллаха... А зироньку мою Юлдуз я ж так люблю, так люблю, товарищ старший лейтенант, шо хай мэнэ хочь на кусочки порижуть, тике шоб, коли ризать будуть, вона на менэ своими чудовыми очамы дывылась...

В комнату вернулась Юлдуз, выставила роскошное по военному времени угощение: коурму, шурпу, жареную баранину на ребрышках и даже плов.

Посередине салфетки построились хороводом белые фарфоровые чайники с геок-чаем. Как завершение архитектурного ансамбля в центре появилась пол-литровая бутылка с прозрачной жидкостью.

Занавеска на входной двери откинулась, в комнату вошла еще одна женщина. Самохин узнал дочь Хейдара Дурсун. Вела она себя как-то странно, выглядела необычно. От угрюмоватого, испуганного выражения лица не осталось и следа. В нарядной, расшитой узорами темно-красной одежде, в тонком газовом шарфе, изящных чарыках, с насурмленными бровями, лицом, отбеленным каким-то тайным средством, Дурсун выглядела красавицей.

Приветливо улыбаясь, она поманила Андрея жестами, приглашая, очевидно, выйти в соседнюю комнату, повторяя при этом: «Бярикель, лечельник, бярикель», что означало — «Иди сюда, начальник, иди»...

Кайманов, взглянув на Андрея, ухмыльнулся:

— Ай да замполит, — вполголоса сказал он. — На твоем месте я бы тоже овечек не брал...