Кара-курт

Наблюдая за ним, Ястребилов зашептал Андрею в самое ухо:

— Слушай, политрук! Очень кстати, что ты вернулся. В честь наших фронтовых подруг устраиваем сегодня сабантуй под девизом «вечер дружбы». Посидим, поговорим, под гитарку споем для сплочения коллектива... Нет, нет, без всяких задних мыслей, просто приятно проведем время. Когда еще в другой раз придется? Порой так не хватает женского общества...

— Если хотите знать мое мнение, товарищ капитан, — сказал Самохин, — я против размещения девушек на комендатуре. Вынужден, пока еще есть время, опротестовать вашу идею.

— Вот как? — вскинув на него сузившиеся глаза и мгновенно побледнев, сказал Ястребилов.

Оба напряженно молчали, наблюдая, как техник-интендант все еще продолжает свои упражнения с веником, стараясь поразить им какого-то невидимого врага.

— Товарищ Ковтун, что вы там делаете? — срывая на нем зло, с раздражением спросил Ястребилов.

— Товарищ капитан, — приняв стойку «смирно» и не выпуская веник из рук, с самым простодушным видом отозвался Ковтун, — и я ж нашему военврачу говорил: «Что ж вы делаете, Махмуд Байрамович? Смотрите, какая у вас пакость по всем углам лазит!» А он мне: «Ай, какая пакость? Кара-курт, говорит, среднеазиатский паучок такой». «Как, говорю, кара-курт? Вы что, смерти не боитесь?» А он, вы понимаете, товарищ капитан, отвечает: «Как не боюсь? Только дурак смерти не боится. А что делать? Самка, говорит, вывела кокон, а каракуртята, такие-сякие, поразбежались, никак их не соберу...»

???!!!

Самохин, затаив дыхание, ждал, что будет дальше. «Врет ведь треклятый Ковтун! — мелькнула мысль. — А вдруг — правда?»

Взбешенный Ястребилов сузившимися глазами в упор смотрел на техника-интенданта.

— Издеваетесь? Разыгрываете?

Ковтун с самым невинным и даже перепуганным видом похлопал белыми ресницами, прикрыл хитрые, блеснувшие лукавством глаза:

— Никак нет, товарищ капитан. Вот и Махмуд Байрамович подтвердит...

Он указал веником на возвращавшегося в свою комнату Байрамова, который конечно же слышал весь этот поклеп.

Ястребилов, бормоча ругательства, пулей проскочил мимо него во двор:

— Ноги моей больше здесь не будет!

Байрамов с негодованием воздел руки к небу. Некоторое время он не находил слов: дескать, никогда в жизни ни один паук, ни одна змея у меня никуда не девались. Потом махнул рукой и, хлопнув ладонью Ковтуна по плечу, затрясся от хохота:

— Ай, техник-интендант, ай, молодец! За это прощаю тебе даже ракетницу и сорок ракет, что ты мне в первый день службы подарил. Пойдем ко мне, дорогой! Этот замечательный день обязательно надо отметить! Товарищ старший политрук, к нам! Вы — тоже единомышленник! Можно сказать, участник событий.

— Я с удовольствием отметил бы в такой хорошей компании этот замечательный день, Махмуд Байрамович, — сказал Самохин. — Но хотел бы сначала услышать, как вами решена одна сложная медицинская проблема.

— Понимаю, понимаю, — отходя вместе с Самохиным в сторону и понижая голос, сказал Байрамов. — Вы имеете в виду доблестного защитника границы, симулирующего со вчерашнего вечера «острый» живот.

— Значит, ничего серьезного?

— Живот у него здоров, как у меня и у вас, вместе взятых. Правда, общая депрессия... Видимо, какой-то нервный шок... По складу — типичный меланхолик.

— Если это возможно, — сказал Самохин, — подержите его немного у себя, Махмуд Байрамович, полечите вот от этой самой депрессии с меланхолией. Очень важно, чтобы он успокоился и пришел в норму. Вы, очевидно, знаете, кое-кто возводит на него напраслину. Надо, чтобы он снова почувствовал себя человеком.

— Будем лечить. Сейчас поставлю свои банки-склянки на место, пойду еще раз посмотрю вашего Оразгельдыева.

— Ну вот и хорошо, Махмуд Байрамович, — повеселев, сказал Самохин. — До вашего прихода и я с ним двумя-тремя словами перекинусь.

В маленькой глинобитной пристройке, где помещалась санчасть, никого не было, даже санинструктора Скуратовича. Как говорил на боевых расчетах старший лейтенант Кайманов, больных быть не должно, потому что болеть некогда.

Оразгельдыев лежал на койке в трусах и майке, едва прикрыв ноги простыней и подложив руки под голову, то ли спал, то ли дремал.

Услышав, что кто-то вошел, открыл глаза, с неприязнью посмотрел на Самохина.

— Здравствуйте, Оразгельдыев, — сказал Андрей. — Как вы себя чувствуете?

И хотя сказал он это ровным, спокойным голосом, Оразгельдыева как будто кто ткнул раскаленным прутом.

Затравленно озираясь: не слышит ли кто его, глотая слова и захлебываясь, он заговорил вдруг с ненавистью на вполне понятном русском языке:

— Ходишь за мной, да? Отцу написал, да? Мучаешь, да? Зачем в Кара-Кумах нашел? Зачем сказал — сам посылал? Не хочу здесь! Ничего не хочу!

Он откинулся на подушку, зашелся в рыданиях, обхватив голову руками.

Самохин дал ему успокоиться, негромко сказал:

— Вы нездоровы, Оразгельдыев. Врач сказал — это от солнца. Полечитесь, вернетесь в строй. А насчет похода в пески, хоть у меня и была контузия, я точно помню: именно вам я давал задание пойти в Кара-Кумы и разведать, где находится стан Аббаса-Кули.