Кара небесная. Книга 6

– Нет. Еще передайте вашей дочке, что с этой минуты я буду ее часто вспоминать.

Казалось, ответ развеселил старика. Он широко улыбнулся, отчего его изрезанное морщинами лицо разгладилось, как под утюгом, и выразил надежду на то, что именно так всё и произойдет: он – совратитель малолеток – будет вспоминать ее не только часто, но и долго.

– Лет, думаю, эдак пять-шесть где-нибудь на южном побережье Колымы.

С этими словами он помахал Соловушкину перчатками, которые вынул из кармана длинного черного пальто, развернулся и направился к выходу.

– Э! Э! Э! Э! – закричал ему вслед прорезавшимся голосом Соловушкин. – Папаша! Стойте! Какая на фиг малолетка? Она на третьем курсе института учится! Вы чего?

– Правильно, на третьем, – остановился старик. – Да только в школу-то мы ее с матерью отдали в шесть лет – надеюсь, у тебя нашлось время заметить, какая она у нас смышленая? – и восемнадцать ей должно исполниться только в этом году… Не веришь? Если мозги не все пропил, посчитай сам!

Решив не откладывать дела в долгий ящик, Соловушкин последовал совету. Зажмурил один глаз и принялся за расчеты.

"Итак, в школу она пошла в шесть лет. Шесть лет приплюсовываем к десяти классам… Или к одиннадцати? Сколько они там сейчас учатся? Кажется, одиннадцать. Ладно. Прибавляем еще три курса и… и… и… и, кажется, отнимаем один год – он же еще не кончился. Или не отнимаем?.. Блин, сбился! Теперь придется заново пересчитывать".

Соловушкин тяжело вздохнул.

"Значит, в школу она пошла в шесть лет, шлюха. Шесть приплюсовываем к десяти, получаем шестнадцать. Прибавляем… Нет, ну надо же было так по-дурацки влипнуть!"

– Послушайте! – сказал он. – Как вас там? Олег Данилович?

– Олег Дмитриевич.

– Да-да, помню, Олег Дмитриевич… Не знаю, что у вас, Олег Дмитриевич, на уме, но то, что ей нет восемнадцати, я впервые услышал только что от вас. Поверьте, я не вру!

Всем своим видом показывая, что ему, отцу обесчещенной девочки, совершенно безразлично, когда он узнал о ее возрасте, старик сказал, что главное не то, слышал он, подлец, или не слышал, врет или не врет, а то, что его маленькую дочь совратили, воспользовавшись беспомощностью, доверчивостью и отсутствием должного контроля со стороны матери.

– И всё на этом! Всё! Ничего больше меня не волнует!

– Да не совращал я вашу дочь! – взорвался Соловушкин. – Мне даже уламывать её не пришлось! Я, если хотите знать, давным-давно забыл, когда в последний раз кого-то там уламывал, тем более совращал!.. Хотя нет, вру, помню – в двадцать лет. Точно! В двадцать один год я начал давать сольные концерты, и с тех пор уламывать и совращать стали уже меня.

Лицо старика после этих слов будто окаменело. Он сжал губы, отчего на том месте, где они находились, появилась одна плотно склеенная черточка, сквозь которую секундой позже прозвучало проклятье в адрес подлеца, и с решительным видом направился к выходу из комнаты.

Соловушкин бросился за ним. Догнал у двери и, обняв за плечо, повернул обратно.

– Ну не горячитесь вы, Олег Дмитриевич, не надо. Я совсем не хотел обидеть вашу дочь. А впрочем, вы, наверное, правы! Я действительно не сдержался! Потерял голову! Да! Но! У меня есть одно смягчающее обстоятельство – я любил ее! И она любила меня. И мы оба были счастливы! Понимаете теперь, в чем тут загвоздка?

Старик с сомнением посмотрел на Соловушкина. Перевел взгляд на заляпанную жирными пальцами голую красотку с обложки журнала "Playboy" и спросил: означают ли эти слова то, что он согласен жениться на его Юльке.

– Нет! – вырвалось из Соловушкина.

– Нет?

Соловушкин замялся. Стараясь говорить проникновенно, с чувством, так, как он обычно исполняет песни о России, сказал, что рад бы жениться на Юлечке, да, увы, не может – женат.

– А так бы, поверьте, со всем моим огромным удовольствием!

Оглядев комнату, старик спросил: если он женат, почему в доме нет жены.

– Где она?

– Где, где… Ушла к своей мамочке. Уже во второй раз в этом году, между прочим.

– Надеюсь, насовсем?

– Если бы! Только до тех пор, пока у меня не начнется изжога от ресторанной пищи.

Найдя то, что искал – початую бутылку шампанского – Соловушкин приложился к горлышку. Вытерев ладонью губы, сказал, что стоит жене приревновать к какой-нибудь вешалке и уйти из дома, как у него тотчас разыгрывается изжога. Несколько дней он мучается, страдает, потом не выдерживает и оправляется на поклон к теще. Клянется, что кроме нее и жены других баб у него больше нет, обещает выплатить денежную контрибуцию с аннексией принадлежащих ему земельных участков в пригороде, расписывается под безоговорочном актом капитуляции остатками еще не выпитой ими крови, и только после этого получает допуск к кухне, а вместе с ней и телу жены.

Последние слова о теле жены, в отличие от предыдущих слов о кухне, Соловушкин произнес с неприкрытой неприязнью.

– Ну, ничего, ничего, – по-отечески похлопал его старик. – Моя Юлька не хуже твоей стряпать умеет. Особенно у нее щи с борщом славно получаются. Попробуешь, пальчики оближешь.

– Не люблю борщ. А щи еще с детского сада на дух не переношу.