Каратель

Со зрением выходило то же самое. Тело Сереги поняло, что рядом есть целый мир, безбрежный и смертоносный, который тело до сих пор не замечало, смутно подозревая за мутным стеклом собственной слепоты лишь те фигуры, что приближаются к этому стеклу вплотную. Самое плохое, что об этих загадочных существах Серега совсем ничего не знал. Разве мало что значащие слова. Взять ту же Рыжую, о которой голове не было понятно ровным счетом ничего.

Тот факт, что, оставаясь невидимыми и недоступными, Они легко прикасаются ко всему на нашей стороне, напугал Серегу. Напугал не просто, а понастоящему: ведь Старый явно был Оттуда. Выходило, что он совсем не зря стал звать про себя Старого Этим… Может даже, что никакого Старого и нет и Кто-То Оттуда просто притворяется им. Тогда получается… — продолжить рассуждение было страшнее, чем играть со взведенной противопехоткой. Сереге казалось, что он падает куда-то внутрь себя, скользит во внезапно обернувшееся бездонной пропастью собственное нутро.

Чтобы как-то это остановить, он рванулся за Старым в попытке убедиться, что он все-таки не один из Этих, не грозное нечто из-за мутного стекла, разделившего надвое Серегин мир.

Но ближе оказалось еще хуже — догнав, Серега обострившимся вниманием на секунду сумел преодолеть маскарад и почуял, что заглядывает за декорацию — под рваной телогрейкой, из-под которой виднелась контрастно свеженькая натовская разгрузка, крутился какой-то непредставимо огромный водоворот, серебряный, черный и фиолетовый одновременно. Облившись холодным потом, Сережик выкатил глаза и остановился — разум его не мог принять увиденного, и ему потребовалось какое-то время, чтобы убедить себя единственным доступным человеку приемом — ничего не было. Мне показалось. Да, мне просто показалось, вот и все.

— Ты че, Сереж?

— Я… — выдавил белый Серега, но все же продолжил, чтобы не молчать: — А мы куда, Старый?

— На карьер.

Шагая за остро воняющей страхом толпой, Ахмет внезапно, на полувдохе, ощутил сокрушительный удар пустоты, мгновенно вытянувший его в морозную тьму, в которой мы все от рождения плаваем крохотными теплыми каплями. Дух перехватило, и сердце, трепыхнувшись, пропустило пару тактов, так что ему пришлось приложить изрядное усилие, чтоб не сбиться с шага. Бестолковая карусель никому не нужных событий, вертевшаяся перед его глазами с того самого дня, когда он вернулся в свой Город, куда-то исчезла — будто ее и не было.

Кто тут крови хотел? Ты? Ну, вот тебе то, чего ты хотел. Вот тебе кровь. Вот она, идет, дышит. И что, нужна она тебе? Нет. Мне нет никакого дела до этих существ. До них нет дела никому. Значит, опять мне.

Но больше этого не будет. Ахмет четко знал, что этот раз будет последним.

Ты просто дурак. Ты участвовал в чужих глупостях, забыв о своем. Не делал то единственное, что еще имеет хоть какой-то смысл.

Прошлое отвалилось окончательно, перестав тянуться за ним на кишках, выпавших из распоротой души; отвалилось, как высохшие струпья отваливаются от сморщенной кожицы над затянувшейся раной. Лица близких вставали перед ним удивительно ясно, как никогда не бывало раньше, но не стало боли; пустота, поселившаяся внутри, никак не отзывалась, бесстрастно глядя на прошлое, как на что-то никоим образом не относящееся к Ахмету.

Да и какому еще «Ахмету», — механически усмехнулся человек без имени, ведущий без малого тридцать пленных по искрящейся снегом целине.

Оказывается, имена изнашиваются, совсем как бушлаты или сапоги. Когда проживаешь очередное имя, оно перестает держаться на тебе и отваливается, отваливается незаметно, каждый день понемногу, и однажды, говоря либо думая о себе, ты вдруг понимаешь — а «меня»-то и нет. Было имя, и зачем-то взятые им на… на кого, кстати, обязательства; ну хотя бы просто быть. Но теперь нет и имени. На самом деле, зачем имя, если тебя некому звать.

Сделав по целине полкилометра, пленные выдохлись. Снизили темп, спотыкались, все чаще зарываясь носом в снег; упавшие жалобно взывали к товарищам, и те совместными усилиями помогали им подняться. Заговаривать с конвоиром больше никто не решался; видимо, хруст черепа болтливой словачки еще стоял в ушах у большинства. Конвоир ощущал их группу как единое целое, они напоминали конвоиру пригоршню слизней, вяло болтающихся в мутной жиже страха, стиснутые граненым стаканом его воли.

Ничего человеческого. Они даже не помышляют бороться за свою жизнь. И хуй на вас. Нашим легше. Можно спокойно идти и превращать ощущения в слова, хоть это и самое дурацкое из занятий.