Каратель

— Смотри, Солома, — миролюбиво ответил Ахмет, — мы можем решать этот вопрос сейчас, а завтра зачистят Пыштым. Я пришел, чтоб этого не было. Предлагаю сперва разобраться с этим головняком, а потом решать остальные вопросы. Чтоб было понятно, я не очень рассчитываю жить дальше. Мне надо их крови.

— Зачем тогда намекаешь, что я в твоем сижу?

— Это по справедливости. Я че, лашкамой тут, кочумать? Кирюха из моего Дома вышел. На раскрутку мой патрон брал, колхозников я ему слил.

— Что, и очевидцы есть? Обосновать можешь? — продолжал буровить Солома.

Но от этой, отдающей гнильцой подачи, по мужикам пронесся легкий гул неодобрения. На самом деле, какие еще очевидцы, когда они сами, задыхаясь, вытаскивали их отсюда крючьями.

— Обсмеешься — есть. Пацан, что при столовке базарной шнурковал. Колхозник, у которого Кирюха брал бациллу. Не горячись, Солома. Я не сказал — дай. Мы люди, и поэтому, как людям положено, сядем и поговорим, когда это будет надо. Сейчас как брата прошу — отложи этот вопрос.

Мужики поддержали уже открыто:

— Да, Солома! Нехай мужик скажет! Потом разберемся!

— Ништяк. Раз опчество так считает. Чего конкретно ты хочешь?

— Я конкретно — пива с воблой, — поняв, что нормальный разговор кончился, резко ответил Ахмет, начиная давать ход сжатой до предела злобе, — ты че, братишка, рамсы заплел? Сядь! Ты не запарил, чему людское учит? Ты слыхал, что педрила излагает: Пыштым почистят не сегодня-завтра! Или тебе хозяйки в кенты годятся? Твоих людей мочить налаживаются, а ты с меня тут интересуешься — «че я конкретно хочу»?! С тебя я, падаль, потроха твоего сучьего хочу! — процедил Ахмет, вскакивая и вынимая кухарь.

Ручка словно пронзила все тело током — Ахмет изумленно наблюдал, как плавно летит в воздухе крохотная капелька слюны, вылетевшая из его рта; звуки пропали, остался лишь скрип, слышанный им на озере, когда вокруг него, разрывающего слабое человеческое тепло рыбаков, сновали серые тени.

Эйе. Эйе пришли, — отчужденно подумал Ахмет, зачарованно глядя на все еще парящую капельку. Капелька, содрогаясь и медленно крутясь, начала загибать траекторию, опускаясь на бушлат Соломы, медленно тянущего руку к поясу. — Какая она, оказывается, прозрачная.

Эйе облетели весь подвал, пронизывая замершие тела людей, кружась и отскакивая друг от друга.

Почему вас так много? Вас же девять? — подумал Ахмет и чуть не рассмеялся — эйе не надо ни о чем спрашивать, они все равно не ответят. Достаточно захотеть знать — и знание тотчас само подворачивается под руку, остается только ощутить его всем телом; а если хочется его сохранить и знать потом человеческим, нужно только отделить от целого кусочек, самый похожий на целое, такой, какой может поместиться в маленькой и медленной голове.

Просто стало больше камней, и я могу удержать в них эйе. Значит, камней стало больше поэтому? Ого, да он, сучонок, стрелять в меня собрался.

Эйе, уловив разрешение сожрать трепещущее злобой и страхом мутно-желтое человеческое, окружили его, вопросительно замерев и повернувшись к своему…

Нет, я им не хозяин. Друг? Смешно. Какое человеческое, ничего не значащее слово… Кто я им? А они мне? Нет, они мне — эйе; это ясно, но кто я им? А какая, собственно разница. Слова, просто слова,

 — к своему багучы. Вот. Они мне эйе; я им багучы. И все. Зачем пытаться заменить одно слово другим? Это же просто слово — что ему назначишь, то оно и обозначает.

Соломино человеческое вмиг оказалось разорванным в клочья, тотчас погасшие и впитавшиеся в мутные тела эйе. Ахмет услышал низкий, протрясающий до печенок гул, с огромной скоростью приближающийся откуда-то сверху. Поняв, что вылетает обратно, он только и успел, что быстро шагнуть к начавшему закатывать мертвые глаза Соломе и воткнуть ему кухаря в правый глаз — самое близкое из всех смертное место. Выскакивая обратно, Ахмет удивился, что не заметил, как и куда делись эйе. Он знал, что сейчас они сидят в брюликах, вплавленных в рукоять, но перемещения не засек.

На правой руке оказалось что-то теплое. Ахмет обнаружил, что держит на ноже обмякшее тело Соломы, и резко выдернул нож. Труп мягко сложился в кучу у его ног. Обратив внимание на пыштымцев, с белыми лицами таращащих глаза куда-то выше него, Ахмет тоже повернул голову вверх, но ничего, заслуживающего внимания, не заметил.

Надо было что-то делать. Мужики, хоть и хлебнувшие на своем веку всякого, явно немного растерялись. Возвращая их к реальности, Ахмет сел на свое место и громко спросил, добавив в тон сожалеющих интонаций: