Каратель

— Все, Сереж. Если спроса нет и люди знают, что не будет, то самый твердый человек станет воровать. Может, не сразу, через время, но станет. Внутри крови у нас подляна сидит, ее не денешь никуда. У каждого, понял? Ты, я, все — крысы в душе. Только надо гасить ее всю жизнь, по башке бить, чтоб не могла, сука, рыло свое поганое из грязи вытащить. Само по себе воровство, Сереж, полбеды. Крыса — всегда означает кровь. Вот что плохо. Когда ты выбираешь крысиную дорожку, она кончится кровью, без вариантов. Хорошо, когда только крысячьей — поймают, на железа подымут. В этом беды нет, одна польза — когда крыс режут, люди радуются, а крысы боятся, пределы знают. Хуже, когда крыса людей жрать начинает. Если крысу вовремя не замочить, она вырастет, пределы забудет и начнет у людей жизнь крысить, мочить всех начнет. Это суть крысы — она рядом с собой людей не терпит. Понял, душара?

Ахмет видел, что Сереге человеческое ложится без вопросов.

Тоже Знак, наверное. Нет в пацане большого гавна.

— И че, вот хозяйки — они че, все крысы, до одного? Неужто среди них всех человека ни одного нет?

— Как нет, есть, конечно. Только тут есть такое: ты вот в Доме Кирюхином жил, так?

— Ну.

— Гну. Ты за движения Дома отвечал?

— Ну… Нет. Дак и спроса не было, так ведь, Старый?

— Был. Дом весь лег.

— Старый, растолкуй. Что мы сделали?

— Ничего.

— Ну, я и говорю, что ничего.

— В этом и косяк. Если ты человек, то крысу терпеть нельзя. А мы терпели, гнулись. Я раньше тоже не понимал. За что мы вообще легли все, понимаешь?

Было ясно, что Сережику невдомек, о чем ему толкует Ахмет. «Мы все» были для пацана самое большее — Кирюхиным Домом.

Бля, как все быстро… Вот уже и нет даже понятия, что была когда-то Страна, что хуева туча людей строила, жила в ней, отмахивала Страну от врагов, что это были такие же люди, — Ахмет остановился, как громом пораженный.

Вот как бывает. Когда начинаешь кому-то разжевывать, и сам вдруг все яснее понимаешь.

Ахмет вспомнил, ярко-ярко, как еще при этом, мелком-бледном, по ящику крутили рекламу какого-то дерьма, не то водки, не то пива: «Ведь страна — не страницы истории, не границы и не территории…»

Сука, а ведь тогда, тогда еще, за столько лет все ясно было! Ну что, что мешало-то, а?! Все еще живы были! Даже армия какая-никакая, а была ведь, была! Мусора не все еще оскотинели тогда, и главное — все живы были, и всю эту пидарасню, тащившую нас под молотки, можно было вымести из нашей, нашей Страны в один день. Как мы забыли, что это НАША Страна, а не всей этой московской-америкосовской шоблы.

Ахмета едва не порвало на части от брезгливой ненависти к себе тогдашнему. Каким только дерьмом не морочил себе голову, страшно вспомнить… Машины какие-то, деньги, понты корявые…

Главное, как это называлось — «Хочу жить по человечески». Не, сука, надо же! Хотя че, вон, некоторые и в жопу долбятся, а людьми себя назвать язык поворачивается. Тьфу, сука, грязь, грязь дешевая, поганая безмозглая помойня! Ничего человеческого не было, ни одной мысли, ни одного поступка, ничего… Трусость и тупость. Слизь, бля.

Тут Ахмет почувствовал, что задыхается; оказывается, он сидел, согнувшись к самым коленям, переполненный самой жгучей ненавистью, которую когда-либо испытывал. Странно, только что ни малейшего намека, и вдруг едва не пополам разрывает. Собрав все силы, он затолкал бешено ревущее пламя куда-то в глубину себя, и с облегчением перевел дух. Какие-то звуки настойчиво толпились за краем внимания, пытаясь просочиться внутрь.

— Старый! Старый, ты че, ты не это, не помирать собрался?

— Не-е-ет, Сереж… — тихо просипел Ахмет сдавленным, чужим голосом, — хуй вот я вам суки сдохну, хуй вам, во все ваше рыло поганое! Рано, с-с-суки… Вы еще ништяка хапнете, хапнете…

— Ты че, Старый? Я думал, помрешь щас. У тебя морда как пачка от «Примы», и че-то шипишь там сидишь, я аж испугался! На вот, это, остынь…