Караван в Хиву

– Когда перс Надир помер, хивинские старшины выбрали себе на ханство Каипа, что и поныне правит в тех землях. А мы с Демьяном, как малость от побоев оправились, снова, теперь уже в железных кандалах и с тяжкими ядрами на ногах, работали в Елкайдаровом саду. Только и послабления нам было, когда досматривать за нами тот скатертник ставил одного из своих холопов по имени Ахмед. Добрая душа у него оказалась, хоть и не христианин. С радостью принял бы его теперь за кровного брата, а вот не могу – разделяют нас границы государств, а более всего – вражда хана и старшин к России. – Григорий с сожалением вздохнул, добавил: – Как приедем в Хиву, непременно навещу Ахмеда и в ноги поклонюсь за выручку. Кабы не он, и мне бы родного края не видать… Когда Елкайдар уехал с ханом в город Туркестан по каким-то тяжбам, помог нам Ахмед расковать колодки, вывел темной ночью двух коней и пожелал доброго пути. Кинулись мы в полуночную сторону, и почудилось, будто свежий ветер с берегов прохладного Яика подул нам в лицо… Однако недолго ликовало сердце, под утро почуяли за спиной погоню, метнулись к берегам Амударьи.

Григорий под шумный застольный говор рассказал, как пали под казаками кони и как кинулись они вплавь через быструю хивинскую реку, но догнала Демьяна стрела, ударила в руку. Вытащили его из воды, стрелу выдернули. Не убили сразу на месте, значит, жив остался. А Кононов ушел в горы на правом берегу реки. Ушел и ютился несколько дней в глубокой пещере, рядом с костями каких-то животных. Страшился зоркого хивинского глаза, а еще больше страшился огромных дэвов, обитателей тех гор: о дэвах наслышался страшных рассказов от Ахмеда и сам в них уверовал, как в российских леших и чертей.

– Да решил так – лучше под пятой дэва быть раздавленным, нежели снова под пытку в сырой зиндон, в тяжелые бревна-кандалы. Колодки надеть – не бархатом себя по сердцу погладить… хуже, чем горящей головней прокатит…

Кононов вдруг прервал свой невеселый рассказ о чужбине и толкнул Федора Погорского в плечо:

– Будет вам, черти усатые, спаивать посланца. Аль не видите, что он и так уже языком не владеет.

Данила подозвал Маркела и распорядился увести Чучалова – пусть проспится.

– Ну а как же к дому прибился? – спросил Данила, когда под насмешки гарнизонных казаков Чучалова понесли на руках из горницы, а длинная шпага в ножнах покоилась на груди, будто у мертвого героя в минуту предания тела земле. Посланец пытался было вскинуть правую руку к лицу и убрать с глаз прилипшие от пота волосы, но рука на полпути останавливалась и безвольно вновь падала вниз.

– Много дней брел вдоль Арал-моря, попался к кочевым каракалпакам. Отпоили меня, а как окреп малость, и начали выспрашивать – откуда бежал? Соврал, будто с товарищами рыбачил на Каспии, а буря бросила нас на хивинский берег, вот и шатаюсь неведомо где. Покачали старшины головами, не поверили, а один из них небольно ткнул палкой в мои ноги, где по гроб не разойдутся черные мозоли – след деревянных колодок. От тех кочевников меня и вывез Джан-Бек, зять покойного Абул-Хаира, и в сорок девятом году привез в Оренбург, к Неплюеву, в знак своего доброго к нам расположения.

Григорий умолк, в задумчивости покрутил пустую чарку перед глазами. Сказал, поставив чарку в сторону от себя:

– Приехал в Яицкий городок, а будто заново родился на белый свет – вокруг все другое, люди другие, нравы изменились: нет теперь суровости военного житья, как было прежде, и нет свободного доступа бедным на Яик, ловят помещики своих выявленных крестьян и по нашим куреням, словно сосед у соседа сбежавшую курицу. А казаки выдают беглых, не укрывают в малодоступных местах… прежде с Яика выдачи не было, без мзды и проволочки принимали в свое войско. И почувствовал я тогда себя чужим, будто сломалось во мне что-то. А как поразмыслил, то, выходит, не я сломался, а казачество под царской да губернаторской рукой сломалось.

Данила покачал головой, соглашаясь с мыслями Кононова, потом негромко проговорил, словно устал от всего услышанного:

– Ну, благодарствую за беседу, Григорий. Пора и нам на покой, завтра дел будет предостаточно.

День прошел в хлопотах, а следующее утро встретили снова в пути. Хмурые северные тучи несло ветром на запад, выглянуло ласковое солнце, и серая, неуютная степь повеселела, заискрилась серебром обильной переливчатой росы на низкорослом ковыле, на седой полыни и колючих шарах перекати-поля.

Несколько дней выдались теплыми, прогрелась земля, подсохли откосы крутого правобережья Яика, веселее вызванивали колокольчиками верблюды, и люди, скинув дорожные плащи, красовались на конях в ярких разноцветных кафтанах.

За спиной у Рукавкина усатый Пахом мычал какую-то песню, а братья Ерофей и Тарас, обогнав караван на полверсты, неистово гонялись друг за другом, норовя зайти со спины и длинным копьем на скаку снять с головы высокие бараньи шапки. Старший Маркел, гордясь перед караванщиками ловкостью братьев, для важности ворчал:

– Ишь, бес их взъярил. Ну как вместо шапки да голову подденет ненароком. Ищи тогда ее в ковылях!