Караван в Хиву

– Наш милостливый хан, – сказал при этом шигаул, – подробно ознакомится с вашим вопросом и непременно примет вас в своем дворце, – а сам прячет чуть раскосые глаза под полуопущенные веки. Чучалов фыркнул в короткие усы, на малокровном лице растеклась серая бледность. Яков в недоумении пожал плечами.

– Без вопросов к вашему хану прибыли мы в Хиву с посланцами хана Нурали, а быть посредниками при ваших взаимных разбирательствах. О том же, думаю, и письма губернатора, да еще, пожалуй, о желании установить добрые отношения и выгодный вам и нам торг в Хиве.

Шигаул спросил, не известно ли ему, как воспримет Нурали-хан сватовство хивинского хана к его средней дочери?

При упоминании о Матыр-Ханикей Гуляев с трудом сдержался, чтобы не выдать своего душевного состояния. «И гром не разразил вашего лицемерного хана, когда пришла ему в голову такая мысль!»

– Довелось мне слышать от дворовых баб в Большой Юрте, – выдавил через силу из себя Яков, – будто Нурали-хан весьма склонен к этому браку. К тому и мы всемерно оказывали содействие, чтобы в степи между большими народами воцарил мир и спокойствие.

Шигаул разулыбался и, весьма довольный беседой, удалился, забрав письма Неплюева. Ушел и как в темный омут канул, ни слова от него. Дни шли один за другим, наступил Новый, 1754 год, а вестей ни от хана, ни от российских купцов к посланцам не проникало. Несколько раз Гуляев пытался задобрить стражей, чтобы они пропустили к ним торговых людей из каравана, которые еще и еще пытались попасть к посланцам. Однако старший из караульных с отчаянием в голосе отказывался от золотых монет: страх потерять место, а то и голову был сильнее соблазна опустить тяжелое золото червонца за пазуху в заветный мешочек с десятком бухарских таньга и арабским серебром мелкой чеканки.

Чтобы не сойти с ума от гнетущего беспокойства и удручающей неизвестности, какая бывает у арестантов, приговоренных к смертной казни, но не знающих, какое солнечное утро вдруг окажется последним, с наступлением дня, сразу же после завтрака, оба посланца выходили во двор и до изнеможения занимались фехтованием. Особенно усердствовал длинноногий, саженного роста Чучалов, который вдруг загорелся желанием научиться владеть шпагой, подарком губернатора. Яков, чтобы приободрить неустойчивого духом товарища, который легко переходил от бодрости к хандре, всячески поддерживал в нем тщеславные надежды на будущее дворянство. Принимая позу для фехтования, Яков всякий раз с пафосом произносил что-то вроде:

– Ну-с, уважаемый статский чиновник четырнадцатого ранга! Ныне вы кто? Приравнены к фискалу при надворном суде, провинциальный толмач – и только. Завтра вы Божьей волей и милостью матушки государыни того и гляди в десятый разряд угодите! А там пребывают наши собратья – переводчики при иностранных коллегиях да бургомистры магистратов в губерниях. А повезет по службе – гляди, в отставку выйдем надворными советниками. А это, брат Петр, все едино, что в армии господин майор. Майору же да не владеть шпагой!..

Звенела сталь. Один-два неудачных выпада, и шпага со скрежетом отлетала под черную голую чинару в угол дворика. Чучалов сокрушенно вздыхал и шел за ней, молча сжимал рукоять в огромном кулаке и вновь кидался на Якова с таким остервенением, будто перед ним был ненавистный хивинский хан, лишивший его свободы. Гуляев же, ввиду постоянных разъездов по чужим землям, прежде брал уроки фехтования у знакомого офицера в Оренбурге и теперь все, что знал и умел, стремился передать Чучалову.

Недели через две Петр уже довольно сносно наносил шпагой удары, умел защищаться, а когда острое длинное жало клинка впервые распороло штанину и сильно впилось в бедро Гуляева, пришлось умерить пыл в учебе. Чучалов как дитя радовался успеху, шпага теперь придавала ему уверенности в своих силах, в самом себе.

– Теперь бы из пистолей пострелять, – размечтался Петр, вспоминая нечаянно меткий выстрел в чужого нукера на берегу Эмбы. Гуляев представил, какой переполох поднимется в Хиве, если они вздумают учинить пальбу в нескольких десятках шагов от ханского дворца. Пришлось отказаться от этой затеи.

Двенадцатого января, во время очередного урока фехтования, Гуляев вновь услышал у ворот приглушенный говор и заспешил к окошку. Осторожно отодвинул в сторону деревянную задвижку – напротив, в полусотне шагов, стояли Рукавкин и Погорский с каким-то чисто одетым хивинцем, а перед караульными, снова обескураженный отказом, переминался с ноги на ногу Кононов, не в силах умолить непреклонных исполнителей ханской воли.

– Ушли! – почти закричал в отчаянии Яков и со всей силы ударил кривой саблей по глухим воротам. Стражники вздрогнули.