«Карьера» Русанова. Суть дела

— Мой друг Можаев статью написал. Вот, читай. — Он отчеркнул ногтем абзац. — Ладно, сам прочту. Слушай: «Инвалидная коляска Гусева не только превосходит лучшие зарубежные образцы по своей универсальности и внешнему виду, она проста в изготовлении, и при некоторой доработке ее серийный выпуск может быть налажен на любом современном предприятии. Необходимо, чтобы соответствующие ведомства и организации…» Ну и так далее. — Он отложил газету. — Прохвост этот Можаев! Коляску ему подавай. Можно подумать, что у нас в стране каждый третий — без ног. О кассетном держателе — ни слова. О цанговом патроне — как будто его не существует. Гусев должен выпускать ширпотреб. Инженер Гусев! Во что у нас превратили инженера? В мишень для эстрадных шуточек. Раньше неудачники шли в управдомы, сегодня они слоняются по цеху или шляются по командировкам… Я бы оставил на заводе десять инженеров. Но я бы оставил не людей с институтским образованием, а специалистов, которые могут на любом изделии поставить свою подпись, заверяя, что тут приложена их инженерная мысль, а не колготня вокруг да около.

— Себя бы оставил?

— Себя бы я уволил в первую очередь. Но не упразднил бы. Я нужен. Не как мозговой центр — тут я признаю свою ординарность, а как человек, который может позволить себе не быть инженером по призванию, но обязан выколачивать результат из призванных. Выколачивать! Улавливаешь?

— Пытаюсь…

— Вот и прекрасно. Пойдем ужинать?

— Пойдем. Но ты, по-моему, хотел еще что-то сказать?

— Пожалуй, вот что. В прошлом веке один известный инженер строил тоннель, проходка велась с двух сторон, и когда сроки подошли, а штольни не стыковались, он застрелился. От безмерного стыда и презрения к самому себе. Штольни сошлись на другой день — он допустил крохотную ошибку… Так вот, случись такое сегодня, человек бы запил — от страха, что его уволят, накажут, оставят без премии, стал бы бегать по инстанциям, искать защиты, обличать клеветников и интриганов… Кое-кто и не почесался бы! А Володя и сегодня бы застрелился.

— Типун тебе на язык, — сказала Наташа. — Тоже мне сравнение.

— Хорошее сравнение. Ты не пугайся…

На другой день Черепанов получил телеграмму: «Выезжай. Очень надо. Гусев».

12

Большая синяя муха громко билась меж стекол.

— Вж-жик! Вж-жик! — жужжала она.

— Тук-тук! — стучала о стекло.

Это же паровоз! Он стремительно мчится вперед, осыпая все вокруг горячими искрами, стучит колесами, пыхтит от усталости; лес отодвигается в сторону, деревья в испуге поджимают мохнатые лапы… Теперь обязательно надо проснуться! Она уже знает, что будет дальше, ничего нельзя изменить, все будет так, как произошло, но она не просыпается и видит, как девочка стоит на рельсах и собирает выпавшие из корзины грибы. Паровоз загудел. Страшно — на всю тайгу. Залязгал вагонами, большие красные колеса уперлись, схваченные тормозами, но состав — длиной до горизонта — все еще подминал под себя полотно… Оля пытается разлепить скованные сонной немотой губы. Закричать! Почему она стоит? Неужели не видит, как надвигается на нее окутанное дымом чудище?.. Царапая до крови ладони, Оля карабкается по насыпи, чтобы успеть, оттолкнуть, помочь, но в этот миг чья-то сильная рука отбрасывает девочку прочь, она падает в кусты, а по насыпи медленно скатываются тугие круглые маслята…

Муха наконец угомонилась.

Оля, блаженно потягиваясь, натянула одеяло до подбородка и громко зевнула.

— Ты почему так рано? — послышался из соседней комнаты голос отца. — Я еще завтрак не приготовил.

Действительно, почему? Сегодня воскресенье, можно поваляться, единственный день, когда не надо, дожевывая на ходу бутерброд, мчаться сломя голову… И вдруг вспомнила: Иван Алексеевич! Ну конечно! Вот откуда этот сон. Она еще вчера решила сходить к нему. Выходит, совесть заговорила? Можно, оказывается, быть свиньей и не догадываться, что ты свинья…

Вчера она с подругами шла по улице, обсуждали пьесу, которую собирались ставить в Доме культуры, и тут на перекресток выехал Липягин. Она замедлила шаг, собираясь перебежать улицу и поздороваться, сказать, что давно хотела его навестить да все как-то не выберется, школа, будь она неладна, дыхнуть некогда; и вдруг увидела его потертую телогрейку, забрызганные грязью сапоги, плоскую, надвинутую на глаза кепку — согнувшийся, перебиравший руками, он показался ей похожим на паука, попавшего в собственную сеть… Она вздрогнула, по голове словно кто-то застучал: «Очнись, что с тобой?..» Может, всего на секунду она остановилась, на какой-то миг, но Липягин успел пересечь улицу и быстро покатил дальше. Она залилась краской. С головы до ног. Подруги вопросительно посмотрели на нее: что случилось? — «Я не пойду на репетицию, не хочется».

Она вернулась домой и стала думать — чушь какую-то стала думать: может, это у нее в крови? Может, она далекая правнучка спесивого аристократа?.. Правнучка холопа! Только холопы на такое способны… Признайся — была бы одна, бегом бы побежала, а тут… Подруги. Как можно! И ведь не размышляла, само собой получилось…

Гадость какая!