Карфаген должен быть разрушен

Спит Рим, и только в таблине дома на Палатине всю ночь не гаснет свет. Полибий – за столом, в ночном хитоне, босой. Ни звука. Только шелестит папирус, и ему в такт поскрипывает каламос. Слов не надо искать. Они сами возникают на гребне памяти и, скатываясь на папирус, занимают свои места. К одной фразе пристраивается другая, и все они вместе, заполняя дарованное им пространство, скрываются за изгибом свитка. Полоса папируса, разворачиваясь под пальцами, кажется дорогой, ведущей в бескрайнюю даль. Путник не испытывает страха оттого, что эта дорога длинна, а ощущает неведомую ему радость созидания и непонятную уверенность в том, что никому не удастся остановить движения к цели.

А до этого три дня он ходил из угла в угол таблина, не замечая никого. Откуда-то, словно из небытия, возникали первые фразы. Он повторял их сначала про себя, а затем и вслух, но они не связывались друг с другом. И он ходил и ходил, пока не свалился в изнеможении. И теперь словно кто-то разбудил его. Он вскочил, не одеваясь, подбежал к столу, зажег светильник и вытащил папирус.

Ганнибалу потребовалось девяносто дней, чтобы пройти Иберию, спуститься в земли кельтов с Пиренейских гор, перейти Рону, подняться в Альпы и спуститься оттуда в Италию. Полибию же хватило половины длинной зимней ночи, чтобы повторить этот путь на папирусе, и еще осталось время для того, чтобы рассказать о первых битвах в Италии, о Тицине и Требии, о молниеносных ударах, заставлявших ромейских полководцев бежать, устилая поля и леса трупами.

Уже запели петухи, когда Полибий дошел до описания перехода Ганнибала через болота Этрурии. Тимей, доживи он до ганнибаловой войны, наверное, уделил бы этому событию целую книгу. Он начал бы с описания болот, сравнив их с болотами Колхиды, и заодно вспомнил бы об аргонавтах, прошедших эти болота тысячу лет назад. Потом он перешел бы к живописанию ужасов блуждания во мраке. Луну нужно спрятать за облака, чтобы читателем овладел ужас, пережитый войском. А чтобы он почувствовал и нестерпимую боль, Тимей рассказал бы о болезни глаза у Ганнибала и о том, как полководец пересел с лошади на слона и индийский погонщик обвязал ему голову черной повязкой. И книга была бы, конечно, закончена длинным перечнем всех одноглазых воителей и описанием их побед.

Раздражение, вызванное воспоминанием о Тимее, влило в Полибия новые силы. Ганнибалу приходилось сражаться с Семпронием, Фламинием, Фабием, Марцеллом, Сципионом. «А мой соперник, Тимей, – думал Полибий, – историк болтливый и лживый. Фукидиду приходилось отстаивать истину в соперничестве с теми, кого он называет рассказчиками басен. Но он не указывает их имен. Я же назову их поименно, разберу их труды, выставлю на посмешище. Но это будет потом».

Окунув каламос в чернила, он поднес его к папирусу и написал, завершая главу: «Многие лошади потеряли подковы, потому что шли непрерывно по грязи. Сам Ганнибал едва спасся на уцелевшем слоне. Тяжелые страдания причинила ему глазная болезнь, которая лишила его глаза».

Розовый свет, пробившись сквозь окошко у потолка, осветил скользящую полосу папируса и нависшую над ней загорелую руку, совершавшую мерные движения. Полоса, заполненная остроугольными эллинскими буквами, сползала со стола. Но это уже был не папирус, купленный на Велабре за один денарий, он превратился в книгу, созданную на века.

Часть третья Цари и самозванцы

В школе

Солнце еще не взошло, но на Палатине уже хлопали массивные двери особняков. Заливисто кричали петухи. Угрюмые и заспанные рабы сновали туда-сюда с метлами, ведрами и совками. По плитам мостовой прогромыхала груженная кирпичом повозка. Дюжий возница, привстав, нахлестывал лошадей. Днем ездить на повозках в Риме запрещалось.

В то раннее утро дом Корнелии покинули Тиберий и его педагог Спендий. Раб нес фонарь, освещая им дорогу. Мальчик обеими руками прижимал к себе коробку с навощенными табличками. Он любил эти утренние прогулки, когда ночь еще не уступила всех своих прав дню, а день был еще не господином, а робким просителем.

Вот топают в подбитых гвоздями сандалиях городские эдилы. Они уже совершили обход и делятся ночными впечатлениями. Нетрудно догадаться, что они взволнованы поимкой беглого раба и решают его судьбу. По другой стороне улицы прошел нетвердыми шагами какой-то завсегдатай Субурры. Вместо песни из его глотки вырывались булькающие звуки. Язык заплетался не меньше, чем ноги.

– Тьфу! – сплюнул ему вслед Спендий. – Этому бездельнику каждый день – Сатурналии[70].

Тиберий не заметил, как они вышли на Форум, казавшийся из-за утренней пустоты бесконечно огромным. У высокой деревянной арки с надписью «Сенат и римский народ» педагог остановил мальчика.

– Красиво? – спросил Спендий, показывая на буквы, ярко блестевшие в первых лучах восходящего светила.

– Очень! – согласился мальчик.

– Под этой аркой проезжал на триумфальной колеснице твой отец Тиберий Семпроний Гракх.

– Ты мне никогда не рассказывал об этом триумфе, Спендий! Как это было?