Карфаген должен быть разрушен

Четвероногая, неторопливая,
Жилица нив, шершавая, ползучая,
Малоголовая, змеиношеея,
Живые звуки испускает замертво[77]

.

На другом ложе возлежал Полибий. Он приветливо махнул мальчику рукой. Рядом с Полибием – Гай Лелий.

На левом ложе Тиберий приметил незнакомца с открытым прямым взглядом, высоким лбом, изрезанным морщинами. В промежутке между ложами, на низком табурете, сидела Семпрония. Она поднялась навстречу брату и показала оставленное ему место.

Обед еще не начался. Рабы уносили тазики с водой, в которых хозяева дома и гости ополаскивали руки.

Сняв претексту и положив ее на скамью у стены, где лежала верхняя одежда других гостей, Тиберий устроился рядом с сестрой.

Раб поставил серебряный поднос с яйцами всмятку, белый пшеничный хлеб, маринованную рыбу – закуску, с которой обычно начинался римский обед. Затем на столе появилась пузатая амфора с фалернским, кратеры для смешивания вина с водою, фиалы.

На широкой части амфоры было написано углем: «При консулах Эмилии и Марции».

– Боги мои! – воскликнул Публий. – Как стремительно течет время! Вино заложено в год консульства моего отца и его победы над Персеем. Я был тогда всего лет на шесть старше Тиберия, но уже стоял рядом с отцом на триумфальной колеснице.

– Но ведь ты был на войне и, как говорила сестра, успел уже тогда объехать всю Элладу, видел в Олимпии статую Зевса Олимпийского, я же не был нигде, кроме дедовского поместья в Кампании.

– У тебя все впереди! – утешил Публий мальчика. – Если меня пошлют на войну, я возьму тебя с собой. Ты будешь служить под моим началом.

В таблин вступил новый гость. Видимо, никто среди собравшихся его не знал, поэтому вошедшего приветствовал один Публий:

– Входи, Филоник! Хотя ты и не явился вовремя, у меня в доме для опоздавших не одни кости[78].

Положив гиматий на скамью, Филоник направился к своему месту, и тут его взгляд упал на незнакомца. Несколько мгновений он стоял с полуоткрытым ртом, и только после этого занял пустое ложе.

Пока рабы накрывали для него часть стола, Филоник объяснялся с Публием.

– Прости, Публий! Тебе ведь известна моя пунктуальность. На этот раз она была причиной моего опоздания. Я не хотел явиться с пустыми руками. Сообщаю тебе, что ты – обладатель виллы. Она, как ты просил, рядом с поместьем Публия Корнелия Сципиона Африканского.

Едва Филоник произнес эти слова, как Семпрония встала с места и тихо покинула таблин.

– Тиберий, – обратился Публий к мальчику, – я полагаю, что наш разговор тебе неинтересен. Ты можешь уединиться со своим новым учителем.

Показав на незнакомца, он добавил:

– Это Блоссий. Он будет жить у вас в доме. Теперь тебе не придется ходить в школу. Блоссий поможет тебе стать таким же образованным человеком, каким был твой дед, да будут к нему милостивы подземные боги!

Тиберий перевел взгляд на Блоссия. Италиец стоял у ложа, где лежала верхняя одежда гостей. Встретив взгляд мальчика, он улыбнулся естественной и доброй улыбкой простого человека.

– Будем знакомы, маленький римлянин, – сказал он, подходя к нему. – Тебе предстоит прочесть много прекрасных книг, познакомиться с замечательными мыслями великих людей. Только тогда ты сможешь правильно оценить то, что тебя окружает. У меня нет семьи, и я буду относиться к тебе, будто ты мой сын, которому предстоит унаследовать все, что у меня есть, мои знания и опыт.

В голосе Блоссия было столько теплоты и искренности, что Тиберий сразу почувствовал к новому учителю расположение. Домой они шли вместе, непринужденно разговаривая, точно знали друг друга много лет.

Дорогу Манисиссе!

Когда гномон водяных часов уже перевалил за пять[79], на Форуме негде было упасть яблоку. Римляне в тогах и туниках, эллины в гиматиях и хламидах, галлы в лацернах и подбитых мехом каракаллах[80] толпились, сидели на ступенях храмов, окружали менял, звеневших за своими столиками драхмами, сиклями, денариями и ассами. Стайки голубей и ворон, клевавших на плитах у алтарей жертвенное зерно, при появлении людей взмывали в воздух. Гадатели, отыскав простаков, что-то им загадочно шептали. Шум голосов разноязыкой толпы, топот ног, хлопанье крыльев сливались в невообразимый гомон, висевший над этой огромной площадью от грекостасиса до святилища Весты.

Но вот в него врезался крик глашатая:

– Дорогу! Дорогу царю Масиниссе!

Толпа прижалась к стенам и колоннам, давая путь шести носильщикам, на лоснящихся, как черное дерево, плечах которых плыла открытая лектика[81]. Седые, слегка курчавые волосы сидевшего в ней человека оттеняли смуглость кожи его лица, изрезанного глубокими морщинами. Узкий, слегка изогнутый нос придавал ему сходство с орлом.

– Масинисса! Масинисса! – передавалось из уст в уста. Чтобы лучше разглядеть пришельца из Ливии, люди поднимались на ступени храмов, выбегали вперед. Менялы, боясь отойти от своих столиков, становились на цыпочки.

– Масинисса! Масинисса! – шелестело по Форуму.