Карфаген должен быть разрушен

«Публий Сципион Полибию желает радоваться!

Ты просил меня писать, и я выполняю твою просьбу тем охотнее, что с того времени, как покинул Рим, мысленно все время с тобой.

Итак, я на войне, как говорят мои бывалые товарищи по оружию, самой странной и страшной из войн, в какой им приходилось участвовать. На самом деле, последняя из наших войн, война с Персеем, длилась неполных три года. Здесь же войне не видно конца. Ни одна из битв не может решить ее исхода. Консул Тиберий Семпроний Гракх, да будет к нему милостивы маны, в своей реляции сенату заявил, что разрушил триста городов кельтиберов[86] и завершил войну. То, что он назвал городами, это крепости, которые восстанавливаются после их разрушения уцелевшими кельтиберами. Война то утихает, то разгорается, как пламя костра. Поэтому я бы назвал ее огненной войной. Также как для огня нет разницы между временами года и суток, у этой войны нет никаких правил и ограничений, я бы сказал, никаких законов, лишь бы было чему гореть.

А теперь я расскажу тебе о деле под Интеркатией. Это укрепленное поселение племени ваккеев[87]. Консул приказал разбить лагерь, и едва воины вырыли ров, насыпали вал, укрепили его кольями, как из ворот Интеркатии выехал вперед великан на низкорослом, как у всех испанцев, коне. Ноги его едва не касались земли, панцирь на его груди пламенел в лучах заходящего солнца. Приблизившись к нам на полет стрелы, он сорвал с головы шлем, так что длинные волосы рассыпались по его плечам, и что-то громко выкрикнул на своем варварском языке.

“Вызывает на бой”, – объяснил мне центурион, трижды побывавший в Испании. “Почему же никто не принимает вызова?” – спросил я. “А кому охота рисковать жизнью, – ответил он, – в одиночном бою с ваккеями лучше не иметь дела”.

Проскакав вдоль линии нашего вала на том же безопасном расстоянии, всадник повернул своего коня и с песней удалился в свой город. Варвары, высыпав на стены, приветствовали его торжествующим ревом, словно победителя.

Наутро повторилось то же самое, только кто-то из наших попытался достать всадника стрелой и, разумеется, не попал, вызвав его хохот. Вот тогда-то я и принял решение вступить в схватку с наглецом и отправился к консулу за разрешением. Тот, услышав о моем намерении принять вызов, пожал плечами: “Конечно, было бы хорошо наказать этого варвара и поднять боевой дух нашего войска. Но ведь он выше тебя на две головы”. “В лагере многие выше меня, – сказал я, – но они терпят издевательства варвара”. Консул покраснел, – он сам ведь высокого роста, – и раздраженно бросил: “Делай, как хочешь. Я не возражаю”.

Вечером ваккей вновь выехал из крепости. И сразу я поскакал ему навстречу. Подо мной был рыжий жеребец той же породы, что твой Лахтун, да будут к нему милостивы подземные боги коней, если они существуют. Ощущая мое бешенство, конь вздымался на дыбы, а испанская лошадка невозмутимо трусила под своим седоком. Нас разделяло шагов сорок. Я едва различал черты лица противника. И вдруг – мог ли я ожидать! – он метнул на таком расстоянии дротик. И не промахнулся! Конь подо мной зашатался, но не упал. Я успел соскочить на землю и остался на ногах. Обнажив гладиус, я двинулся навстречу. Ваккей тоже спешился и, что-то вопя, наступал на меня. Я применил прием, которому ты меня научил, и поразил противника в незащищенное панцирем место. Сняв с убитого доспехи, я возвратился к своим. Жаль, что я не консул, а военный трибун. Это лишило меня возможности принести свой трофей Юпитеру Феретрию, что удалось сделать всего четверым полководцам, начиная с Ромула. Но поединок возвысил меня в глазах легионеров. Консул же, чтобы от меня отделаться, отправляет меня в Африку за боевыми слонами. Жди писем оттуда.

Твой Публий».