Карфаген смеется

В полумраке гостиничного номера мы откупорили шампанское, чтобы отпраздновать чудесное воссоединение. Я чувствовал запах Колиного тела, пробивавшийся сквозь роскошную одежду. Я невероятно сильно хотел его, но до того момента мои эмоции оставались подавленными. Коля сказал, что тоже скучал по мне. Нет ничего неправильного. Христос говорит, что нет ничего неправильного. Это, прежде всего, духовное состояние. Они обвиняют меня в том, что порождают их извращенные умы. Моя жизнь принадлежит мне. Я не их порождение. Как могут эти двуличные карлики понять мои муки? Они вложили в меня кусок металла. Они водят магнитом по карте, пытаясь заставить меня двигаться туда, куда хочется им. Но я сопротивляюсь. Я презираю их мелочность, их тупую мораль. Она не имеет никакого отношения к истинной морали. Я выше этих судов и судей. Никогда не бывало более чистой любви. Не бывало более чистой радости. Я не могу противостоять этому. И кто станет меня винить? Их металл шевелится и движется внутри меня, но я никогда не поддамся этому зародышу-демону – неважно, что они скажут или сделают. Ich vil geyn mayn aveyres shiteln. Ich vil shitein mayn zind in vasser. Ich vil gayn tashlikh makhen[146]. Что они знают? В чем они обвиняют меня? Я любил его разум даже больше, чем тело, я отдавался нам обоим, как ныне я отдаюсь лишь Богу. Я отрицаю все. Я не сделал ничего дурного. Я сам себе хозяин. Моя кровь чиста. Я не позволю им сделать меня мусульманином. Я силен, я выдержал все удары. Я не бросал вызов их лжи, только противостоял ей своими делами. Я хранил молчание и был верен себе. И пусть они верят во что хотят. Они не смогли удержать меня в своих лагерях. Они знали, что это несправедливо. Они называли меня мерзкими именами, они унижали меня, потому что я, по их словам, извращен и испорчен. Но откуда им знать? Слов не было: слова слишком глупы, а я сгорал от спасительного пламени. Я одержал победу силой своего разума, даром, доставшимся мне от Бога. Коля знал, что это означало. Он никогда не обвинял меня. Он был посланником Христа, ангелом. Он был Меркурием. Он был благородным мыслителем, настоящим русским дворянином – и все-таки оказался такой же жертвой, как я. Они забрали его силу. Нас сбили так, как дождь сбивает зерно. Но взращенное степью зерно нелегко погубить – оно прорастает снова, прежде чем развеется пепел пожара. Коля говорил, что наша встреча определена судьбой. Мы должны были отыскать друг друга. Крылья трепещут, белый металл поет. Все эти города обманули меня, и все же я не могу их ненавидеть.

В течение недели были готовы все необходимые документы для создания новой компании. Собрались культурные люди с безвольными ртами и серьезными глазами, они склонили головы и поставили свои подписи – и я вновь стал профессором Максимом Артуровичем Пятницким, главным проектировщиком и ведущим акционером «Трансатлантической аэронавигационной компании Парижа, Брюсселя и Люцерны». Председатель – князь Николай Федорович Петров, президент – мсье Фердинанд де Грион. Мои рассказы произвели сильное впечатление на отца Анаис. Франция, серьезно заметил он, получит выгоду, воспользовавшись глупостью и злобой большевистского зверя.

Мы с Эсме переехали в чудесную квартиру неподалеку от Люксембургского сада. Теперь мы одевались как хотели, обедали в старинных ресторанах и ходили на танцы в самые лучшие заведения. Моя любимая роза сразу расцвела. Тот доктор был дураком. Ей требовалось нечто противоположное сельскому воздуху. Ее, как и меня, питал город. За его пределами она начинала чахнуть. Однако, заботясь об Эсме, я не водил ее за собой повсюду, а старался, чтобы она отдыхала или развлекалась как-то иначе, когда я посещал клубы, где встречался с наиболее преуспевающими деловыми людьми Франции. Иногда я приносил свои огромные чертежи в небольшой отель в Нейи, где мы с Колей безмятежно обсуждали подробности нашего приключения. Регулярно получая зарплату, я позабыл о прежних проблемах, хотя Бродманн и Цыпляков еще иногда преследовали меня. Теперь у меня появились влиятельные друзья, они стали осмотрительны, те двое, и уже боялись меня беспокоить. Эсме советовала мне чаще гулять в одиночестве, говорила, что от этого мне становится лучше. Она оставалась дома и могла в это время читать или шить. Теперь я покупал кокаин высшего качества. Коля, по его словам, воздерживался от порошка с петербургских времен, но всегда был готов возобновить свой роман с «холодной чистой лунной возлюбленной». Он утверждал, что очень скучал все эти годы, что в моем обществе он словно возрождался. «Дирижабль еще не построен, а я уже чувствую, что лечу!» Коля продолжал писать стихи, но, по его словам, по-прежнему сжигал их раньше, чем успевали высохнуть чернила: «Поэзия слишком откровенна, она выражает чувства, которые не следует проявлять деловым людям». На участке земли на севере Парижа, принадлежавшем отцу Анаис, появился гигантский ангар. Были наняты механики и все необходимые специалисты. И я стал знаменитостью.