Карфаген смеется

Сомневаюсь, что мне удалось изобразить восторг. Мое будущее снова стало неопределенным. Я не мог возвратиться в Европу. Вероятно, придется бежать из Соединенных Штатов. Неужели Эсме навсегда потеряна для меня? Я не поддавался панике. Я отчаянно пытался сконцентрироваться, но теперь все казалось еще хуже, чем раньше. Я плохо помню окончание трапезы. В какой-то момент майор Мортимер помог мне выйти на тротуар и поймал такси. Через четверть часа мы вошли в синие вращающиеся двери одного из многочисленных подпольных баров Нью-Йорка. Внутри нас ожидало то же самое, что я уже видел в Париже: шумная джазовая музыка, дикие танцы и прочее. Именно в тот момент мне меньше всего хотелось находиться в подобном месте, но Мортимер потащил меня сквозь толпу в темную заднюю комнату. Он заказал напитки. Коктейли были не очень крепкие, но я с удовольствием выпил несколько. Подпольные бары посещали весьма приличные люди. Мы зашли не в обычное богемное кафе. Люциус Мортимер был здесь со многими знаком и, очевидно, являлся постоянным и популярным клиентом. С друзьями он беседовал на жаргоне, который я никак не мог понять. Я слышал, как они с Джимми Рембрандтом говорили на этом наречии на борту судна. Я быстро опьянел. Около часа спустя, когда я продолжал невнятно рассказывать о своих проблемах, Люциус сжал мою руку и посмотрел мне прямо в глаза.

– Макс, – сказал он, – я считаю себя вашим другом и попытаюсь вам помочь. Скоро сюда придет Джимми. Мы поговорим с ним. Что если мы поедем с вами в Вашингтон? Я могу представить вас своим друзьям. Вы же захватили с собой все свои патенты?

Я рассказал, что успел предпринять. В моих письмах говорилось, что я скоро буду в Вашингтоне и позвоню, чтобы подтвердить доставку чертежей. Это разумно, сказал Мортимер. Мне нужно расслабиться и сделать еще глоток. Как только я встречусь с нужными людьми, мои проблемы останутся позади.

– Вы можете положиться на меня, я никому и слова не скажу о скандале с дирижаблем. Но рано или поздно это может выйти наружу, вы должны подготовиться к такому повороту событий. Кто предупрежден – тот вооружен. Журналистам сейчас надо только одного: потребовать расправы над иностранцами. Только на прошлой неделе в моем родном городе в Огайо ку-клукс-клан линчевал двух итальянцев. Они были или анархистами, или католиками. Русских любят еще меньше. Так что вам нужно всем прямо заявить, что вы – француз. Называйтесь по-прежнему Максом Питерсоном. Вы можете быть наполовину англичанином. Это избавит от подозрений. Я вас прикрою. Скажем, что мы встретились во время войны, когда вы летали в эскадрилье «Лафайет». Все любят летчиков из «Лафайет».

Я не хотел участвовать в обмане, однако признал, что Мортимер лучше понимал положение дел. В итоге пришлось согласиться: пусть он решает, что сказать людям. Я готов был во всем следовать его советам. Меня по-прежнему поражало чистосердечие и великодушие американца. Какой европеец захотел бы столько сделать для едва знакомого человека? Я едва сдерживал слезы, когда появился Джимми Рембрандт в сопровождении двух молодых женщин, актрис из здешнего шоу. Он обнял меня крепко, как настоящий русский. Он похлопал меня по спине, сообщив, что сильно соскучился. Мы заказали бутылку весьма сомнительного шампанского. Джимми в основном угощал им леди, которые, кудахча и прихорашиваясь, в розовых и синих перьях и шелках скоро стали напоминать напуганных цыплят.

– Похоже на большое приключение! – Рембрандт явно обрадовался. – Мы завтра же поездом отправимся в Вашингтон. Вы сможете уехать так скоро, Макс?

Мы выпили за нашу удачу, за нашу общую судьбу, за нашу счастливую встречу на «Мавритании». С такими чудесными компаньонами у меня не возникнет никаких трудностей, когда я приеду завоевывать американскую столицу. Они шутливо предлагали мне «вспомнить» мать-англичанку, отца, замечательного французского солдата, и его отца, который сражался на стороне южан в годы гражданской войны. Мы даже поговорили о предке, руководившем полком добровольцев в Войне за независимость. К тому времени, когда мы вышли из бара, я снова развеселился, уже наполовину поверив в свою новую личность. Мои приятели нашли самый удачный компромисс, особенно с учетом нашей общей цели. Их друзья были южанами и считались только с теми иностранцами, которые поддерживали Юг шестьдесят лет назад. Мать Джимми Рембрандта, по его словам, родилась в Луизиане, а отец, родом из Пенсильвании, был активным членом Демократической партии до несчастного случая на скачках, который произошел перед самой войной. Вскоре после полуночи мы заказали такси до моего отеля, а мои спутники поднимали воображаемые бокалы за Макса Питерсона, французского джентльмена, и пытались научить меня насвистывать «Дикси». Мелодия очень важна, серьезно говорили они, но если я хочу завоевать привязанность их друзей, то следует выучить все слова. Что до моих политических взглядов, то, по мнению Рембрандта и Мортимера, они были просто идеальными.