Карфаген смеется

Дождь прекратился. Я прошел по покатым улочкам до кафе напротив ворот Галатского моста и заказал среднюю порцию сладкого кофе. Я сидел и смотрел, как мимо сновали люди со всех концов земли. В этом районе было полно уличных продавцов, до невозможности расхваливавших свои жалкие товары. Толстые турецкие бизнесмены в фесках и темной европейской одежде собирались в группы и оживленно жестикулировали, проводя время в обсуждении сомнительных сделок. Вопреки логике я решился приобрести некий экмек-кадаиф[87], «бархатный хлеб», который турецкие женщины считали совершенным сочетанием муки и сливок. Вероятно, в то время в Константинополе созданием новых сладостей занимались очень многие – куда меньше людей обсуждали серьезные проблемы, возникавшие в этом городе. Но вполне возможно, что для турок это и есть самое подходящее занятие. Еще я очень полюбил блюдо, которое называлось «обморок имама». Имам-байялды[88] был самым восхитительным яством из всех, что мне случалось пробовать. Он до сих пор кажется мне куда вкуснее любых кулинарных изысков Вены или Парижа. К тому времени как сгустились сумерки, я съел целых две порции. Именно в сумерках я в последний раз видел мою Эсме и теперь сидел, питая суеверную надежду, что она снова появится в то же самое время. По обе стороны моста собирались корабли, дожидавшиеся развода понтонов, – такое повторялось дважды в день, утром и вечером. Глядя на них, я задумался, на каком судне предпочтительнее уехать – британском или американском. Практически все паромы, отправлявшиеся в Венецию, подвергались строгим полицейским проверкам – было невозможно подняться на борт или сойти на берег без необходимых документов. Пришло время, когда мне следовало отыскать болгарского специалиста по подделке документов и запастись соответствующими бумагами. Я хотел помочь баронессе фон Рюкстуль, но, может статься, придется оставить ее здесь, как она и опасалась. Она быстро отыскала бы другого защитника. Ее положение было не таким сложным, как у всех прочих. Люди из лучшего московского и петербургского общества каждое утро собирались толпами у входов в посольства Франции, Германии, Великобритании, Италии, даже Бельгии. У французов появилась такая шутка: можно убедиться в том, что русский попал в отчаянное положение, если ему приходится выбирать между самоубийством и Бельгией.

Лучшие русские гибли и пропадали на холодных лемносских берегах. Профессора крупнейших академий, ученые, адвокаты, художники, музыканты и философы теснились в лагерях, где умирали от сыпного тифа или пневмонии. Принцы крови униженно ползали перед мелкими чиновниками Германии, которую они едва не уничтожили. И конечно, бесполезно было напоминать о древних языческих завоеваниях великих христианских городов, Рима и Киева и всех прочих, жители которых сносили подобные оскорбления. Порядочные, набожные христиане терпели дурное обращение, они гнили заживо и погибали. А весь мир спокойно взирал на происходящее, все демонстрировали полнейшее довольство. Царь Николай и его правительство доверились устаревшим институтам власти. Даже русские монархисты говорили об этом. И теперь уцелевшие представители российского дворянства заплатили ужасную цену за близорукость и безумие своего властителя, за царицу, возжелавшую самозваного святого, советы которого привели к грубейшим стратегическим ошибкам во время войны.

Когда стемнело, я удалился от берега и двинулся обратно по булыжникам и каменным ступеням, я пробирался между зданиями, которые поднимались вверх криво, как пьяные, наклоняясь и сплетаясь в безумной геометрии невозможных линий и углов. Где-то начался пожар, и послышался сумасшедший звон огромного колокола с Галатской башни, построенной именно для этой цели. Одна из многих частных самозваных пожарных команд (обычно состоявших из самих поджигателей) срочно принялась за дело. Это был настоящий хаос босых ног, фесок, тюрбанов, старых ослов, шлангов и медных котлов с водой – неуклюжее сборище головорезов, которые крали столько же, сколько спасали.