Карибский брак

Он исходил все улочки Шарлотты-Амалии, поднимался по узким извилистым проулкам, сложенным в виде ступенек, которые, согласно легенде, облюбовали оборотни. Но чаще всего он уходил за город, так как там чувствовал себя свободнее. Он вспомнил, что в детстве он, как и многие на острове, обладал способностью своего рода ночного видения; когда наступала ночь, горизонт обволакивала мерцающая темнота, всепоглощающая тень внутри тени. Он бродил по песчаным дорогам, обходя рытвины, наполнявшиеся водой во время дождей. Ночной мир был сине-черным, с деревьев, казалось, свисал горячий бархатный занавес, сквозь который он проходил, ощущая его влажность, иголочные уколы насекомых, пробиравшийся между деревьев ветер, огибавший его и обнюхивавший, словно живое существо. В старых зарослях красного дерева на склонах холмов гнездилось столько птиц, что была хорошо слышна их возня. На голову ему сыпались листья, и он вспомнил старинное поверье, что на деревьях водятся духи умерших. Ночная темнота не представляла для него ничего нового, он привык к ней с рождения, однако он тосковал по парижскому свету, желтоватому утреннему воздуху, зеленым дневным теням, серебряному зимнему сиянию, искрящемуся, как лед на оконном стекле.

Постепенно он совсем замкнулся в себе; в сумерках можно было увидеть его высокую темную фигуру, шагавшую по пустой дороге. Увидев детишек во дворе их дома, он приветливо махал им, но они пугались нечесаного незнакомца и с криком прятались в доме. Он пристрастился проводить ночи в хижине травника, куда приходил работать еще школьником. Место, как и прежде, было укромное, заброшенное так давно, что даже те немногие, кто знал о нем, забыли о его существовании. Дом и раньше попадался ему на пути во время его прогулок, но всегда случайно, как отрывок сна, увиденного когда-то в прошлом. Все здесь вроде бы оставалось таким же, но вместе с тем изменилось, как изображение на холсте, когда на него накладывают новый слой краски. На полу лежал старый матрас, который он набил новой высушенной травой. Хижина пахла его детством, тем временем, когда мама повсюду водила его с собой; он слышал обрывки разговоров, не предназначенные для его ушей, и ему совали сладости из патоки, чтобы он не капризничал и не приставал ко взрослым. Он законопатил щели в стенах, через которые в дом забирались мангусты, прячась от непогоды. Сделав веник из ветвей дерева, он вымел из углов скрюченных засохших насекомых. Это было время миграции козодоев, они перекрикивались на деревьях, отдыхая после утомительного перелета. По ночам полчища насекомых осаждали дом; комары и мошки всеми силами старались пролезть через щели в ставнях, когда он зажигал свечу, и в доме стояло непрерывное жужжание. Он тем не менее не тушил свечу – ему нужен был хотя бы минимальный свет, чтобы заниматься живописью.

Он работал за старым самодельным столом, пахнущим травами, с которыми возился старик. Бумага, на которой Камиль писал, тоже издавала запах розмарина и лаванды, на ней остались пятна от ягод гуавы. При свете свечи краски на его картинах выглядели мягче, все было словно омыто синим и золотым цветом. Мел и пастель он привез из Франции, краски и карандаши взял в магазине. Он стал переделывать свои детские рисунки, покрывавшие стены, в соответствии со своим новым, взрослым видением мира. Учитель говорил, что Камиль должен основываться на картине мира, сложившейся в юности, так как именно тогда он сформировался как художник, но обогатить ее более зрелым опытом. «Иногда, чтобы видеть, надо закрыть глаза», – учил он, и Камиль воображал то, что он увидит при свете дня. Темно-красные деревья, сверкающие оттенки алых цветов, изумрудную зелень холмов, женщин в муслиновых платьях, спешащих на работу или нагруженных бельем, выстиранным в огромных чанах, нагревавшихся на огне.

Водопад находился неподалеку, и он часто ходил туда, чтобы выпить воды и искупаться. Как-то ранним утром, возвращаясь в магазин, который он считал епитимьей, наложенной на него за годы свободной жизни в Париже, он опустился на колени у водоема и стал пить. Возвращаясь на дорогу, он обо что-то споткнулся. Он застыл, с удивлением разглядывая находку. Спину его жгло солнце. Перед ним в высокой траве лежал скелет человека. Кости были дочиста обглоданы птицами, мангустами и мышами-полевками. Некоторые из них были разбросаны, но в целом угадывались очертания фигуры. По положению черепа можно было предположить, что смерть настигла человека в тот момент, когда он отдыхал или спал. Камиль лег рядом, чтобы услышать то, что слышал этот человек. До него доносилось жужжание мух и комаров, убаюкивающий плеск воды. Закрыв глаза, он представил себя травником, который держит на руках младенца, смотрит в его широко раскрытые глаза и видит свою смерть. Тени облаков проползали по Камилю, и он вспомнил, как не мог уснуть в детстве, когда ему так хотелось смотреть на мир, что он даже моргнуть боялся.