Карибы

Потом он повернулся, собираясь отправиться вверх по холму, всем своим видом показывая, что его решение бесполезно обсуждать.

Три дня спустя, починив корабль, погрузив на него столько воды и пищи, сколько могло уместиться, подняв залатанный парус, Сьенфуэгос взошел на борт корабля, который уже дожидался его, нетерпеливо покачиваясь на волнах в маленькой бухте.

Уже поднимая на борт тяжелый камень, служивший якорем, Сьенфуэгос в последний раз оглянулся на берег, где собрались полсотни женщин и детей, пришедших его проводить. Взгляд поневоле скользнул по дюжине округлившихся животов, напоминающих о том, что важная часть его существа навсегда остается на этом острове.

Его раздирали самые противоречивые чувства; он не мог понять, чувствует ли он радость, что вырвался наконец из этого ужасного места, где перенес столько страданий, или же печаль, что вынужден покинуть это маленькое, созданное им королевство, чтобы вновь отправиться на поиски приключений, доверившись волнам враждебного и неизведанного океана.

Он поднял взгляд к вершине утеса, откуда на него смотрел с непроницаемым видом похожий на скелет старый колдун, и понял, что, если бы не уехал, ему пришлось бы столкнуться со стариком и убить его, а может, и некоторых карибок. И потому он лишь пожал плечами с видом фаталиста, приняв свою судьбу — вечно скитаться без какого-либо направления по бескрайнему океану и незнакомым землям. Сьенфуэгос напряг мускулы Геркулеса, поднял камень-якорь, сжал руками румпель и, ослабив шкот паруса, направил нос неповоротливого корабля в сторону открытого моря.

Он ни разу не оглянулся.

Путь ему указал северо-восточный ветер.

Какими бы ни были господствующие ветра, они вели его с собой, ведь он почти не представлял, как управлять этой тяжелой штуковиной, да и, в конце концов, какое имеет значения направление, если Сьенфуэгос осознавал, что никогда не поймет, как добраться до Севильи, а это было единственное место, куда бы ему хотелось попасть.

С наступлением темноты он опустил паруса и положил корабль в дрейф.

И забылся беспокойным сном.

Проснувшись на заре, Сьенфуэгос с удивлением обнаружил, что вокруг одна вода и нигде не видно никаких признаков земли, лишь акула, такая же одинокая и всеми покинутая, как и он сам, составляла ему компанию.

Он долго размышлял над своим тяжелым положением и пришел к выводу, что ему как можно скорее необходима помощь, а потому зачерпнул ладонью немного воды, медленно выплеснул ее на голову и произнес громко и со всей серьезностью:

— «Крещу тебя во имя Отца, и Сына, и Святого духа... Отныне и впредь нарекаю тебя именем Месиас, Месиас Сьенфуэгос».

Завершив эту простую церемонию, он задрал голову к небу и не без иронии добавил:

— Ну хорошо! Теперь я христианин... Посмотрим, что ты теперь станешь делать!

Потом он съел самый зрелый плод папайи, выбросил кожуру черепахам и игуанам, которых хранил живьем — они представляли собой единственные его запасы провизии — и снова поднял паруса, позволив мягкому ветерку (откуда он дул, Сьенфуэгос уже не знал) их наполнить и направить корабль незнамо куда.

Он бросил румпель, пустив корабль по воле волн, открыл прекрасную деревянную коробку и стал играть сам с собой в шахматы.

Без четкого курса и проблем он плыл пять спокойных и жарких дней, пока порывистый и раздраженный ветер, а также взбесившееся море не вынудили его оставить лишь фок. С этой минуты он беспрестанно боролся с беспорядочными волнами, казалось, набрасывающимися на корабль со всех сторон одновременно, словно два чудовища в пучине затеяли суровую битву.

Всю ночь он пытался держаться на плаву и совершенно выбился из сил, а новый день принес видение далекой земли — длинной и плоской полоски, о которую жестоко бились волны.

Он добрался.

Он не понимал куда, но добрался.

Сьенфуэгос позволил морю дотащить себя до побережья, каждую секунду рискуя опрокинуть лодку или напороться на скалу, бросив всякие попытки управлять кораблем — ведь он всегда знал, что кораблем управлять невозможно. Первым делом он намеревался спасти оружие и немногочисленные личные вещи, а также незаменимую шахматную доску, с которой теперь уже не мог расстаться.

К счастью, широкая и высокая волна подняла «Севилю» на свою вершину и благополучно перенесла через последний барьер рифов, опустив корабль на песок и расколов его при этом надвое, как свалившийся с высокой пальмы кокос.

Через несколько минут Сьенфуэгос уже сидел посреди огромного пляжа из крупного песка и созерцал останки своего единственного средства передвижения, на котором надеялся однажды вернуться на родину. Он спрашивал себя, то ли по какой-то случайности ветра и течения вернули его обратно на Гаити, откуда он ускользнул всего несколько месяцев назад, то ли, напротив, он очутился на земле, куда не ступала не только его нога, но и нога любого другого европейца.

— Да и пес с ним! — в конце концов прохрипел он, поскольку в последнее время приобрел привычку насвистывать и говорить с самим собой, пытаясь таким образом не сойти с ума. — Куда бы я ни попал, все равно везде одна хрень.