Карибы

Когда его щеки стали совершенно чистыми, как у индейца, тот протянул руку и дотронулся до лица Сьенфуэгоса, на котором кровоточили мелкие порезы.

— Болит? — спросил он.

— Только душа! — со всей серьезностью ответил канарец. — Иди сюда! Сядь.

Туземец устроился рядом с тыквой в руках, а Сьенфуэгос дошел до дерева с зарубками и с помощью широкого бананового листа зачерпнул клейкий и вонючий сок, выступивший в надрезах, внимательно его изучил и пришел к выводу, что консистенция подходящая. Он вернулся к ошеломленному Паухи и щедро намазал ему щеки, не забыв и верхнюю губу.

Наконец, приложив максимум внимания и борясь с неизбежным желанием расхохотаться, он стал приклеивать к физиономии идиота-туземца волосы из своей бороды, один за другим.

Результат получился кошмарным. Желтая смола легла на размытую черную боевую раскраску совершенно хаотично, и клочки рыжих волос с налипшими на них тут и там песком, мухами и землей придавали бедному Паухи поистине ужасающий вид. Канарец был уверен, что, стоит нежному Урукоа бросить взгляд на это чудовище, как он тут же грохнется в обморок, сунет голову в реку или немедленно воспылает интересом к женщинам.

Влюбленный воин, однако, явно гордился собой и постоянно наклонял голову и косил глазами, пытаясь рассмотреть рыжие волосы на своем подбородке, в полной уверенности, что, когда он появится в подобном обличье к хижине возлюбленного, тот раскроет ему объятья и подарит самое сладкое наслаждение.

Сьенфуэгос завершил дело, хотя так и не смог отлепить от щек туземца сухой листок и травинки, принесенные ветром, поднялся, осмотрел жертву с мрачным выражением лица и кивнул с довольным видом.

— Превосходно! — воскликнул он. — В самом деле превосходно!

— Правда?

— Как моя собственная! — добавил он, решив все же слишком не наглеть. — В моей стране принято обмениваться бородами.

Через десять минут они дружески обнялись на прощание, и пока полный надежд индеец грёб к своей деревне, канарец позволил течению неспешно нести себя к далекому морю, отделяющему его от острова Гаити и нового города, основанного адмиралом.

Обернувшись в последний раз, чтобы окончательно убедиться, что идиот Паухи навсегда исчез в туманной дали, он глубоко вздохнул и улыбнулся сам себе:

— Я был всего на волосок от смерти!

Три дня он провел на прекрасном широком пляже, запасаясь фруктами, яйцами, черепахами и мясом игуаны, а также рыбой. Он не преминул воспользоваться случаем, чтобы прикрепить к широкому каноэ нечто вроде бокового балансира, чтобы лодка лучше держалась в открытом море.

А еще он добыл почти полсотни больших зеленых кокосов, проделал в них крохотные отверстия и заменил их сладкое содержимое свежей водой. При этом он дал себе твердое обещание не пить больше двух в день и рассчитал, что в таком случае сможет продержаться почти месяц, и если за это время не найдет остров и город, то, скорее всего, на этом его бурная жизнь закончится.

Последний день он провел, улегшись в тени, глядя на изумрудное море, которое иногда бывало дружелюбным, а иногда кошмарным, и неспешно соорудил из листьев нечто вроде циновки, что послужит ему в качестве скромного навеса и предохранит от жестокого солнца, сияющего здесь с такой силой, как нигде в мире.

Потом он поставил перед собой камень, изображающий остров Гаити, и напряг память, пытая начертить пальцем на песке те маршруты, по котором мог проплыть, с тех пор как покинул форт Рождества на борту «Севили».

Всё без толку. Чутье подсказывало, что желанная цель находится где-то на северо-западе, может, в четверти румба от того места, где сейчас пряталось солнце, но он понимал, что в конечном счете это не более чем предположение, лишенное твердых оснований, ведь он столько раз сворачивал и столько раз плутал, что понять что-либо определенно было совершенно немыслимо.

— В чем я точно уверен, так это в том, что нужно выйти в море, — сказал он. — И надеяться на чудо.

Но кое-что привлекло его внимание. Почему всегда при мысли об Ингрид его охватывает странное чувство, будто она зовет его откуда-то с северо-запада? Если рассуждать логически, то женщина, которую он так любит, должна по-прежнему находиться на Гомере, том острове, за которым скрывалось солнце на протяжении двух месяцев плавания, однако по какой-то необъяснимой причине Сьенфуэгос чувствовал, что Ингрид находится в противоположной стороне.

— Я бы не удивился, проснувшись однажды утром полным безумцем,— убежденно пробормотал он. — Учитывая все, что со мной произошло, я давно уже должен был сойти с ума.

Тем не менее, находясь в полном одиночестве на незнакомом белом пляже, с морем перед глазами и сельвой за спиной, Сьенфуэгос был спокойнее, чем когда-либо, до последней детали продумывая новую рискованную авантюру. Возможно, покинув этот теплый песок, он приступит к написанию последней главы своей злополучной истории.

Наконец, на востоке пролегли первые тени, а на изматывающей жаре этих широт всегда было гораздо практичней и менее утомительнее грести по ночам, а днем отдыхать. И он столкнул лодку на воду и поплыл на северо-запад.