Карлик Петра Великого и другие

Густой ноябрьский туман стелился по полям, седыми лохмотьями висел на виноградниках, сизой пеленой окутывал фермы с красно-бурыми черепичными крышами. Рядом с железнодорожным полотном, на шоссе, сквозь едва различимые тени ив и тополей, в клубящейся мгле мутно светились бледно-желтые пятна автомобильных огней. Вскоре вдалеке ярко вспыхнули семафоры, показался город…

Леру взял свой чемодан и направился к выходу.

Ему было тридцать пять лет. Недавно окончил ординатуру при университетской клинике в Бордо, и ему предложили место хирурга в Муассаке, в местной муниципальной больнице. Леру согласился.

Узнав, что до ближайшей гостиницы недалеко, он отказался от услуг такси и решил пройтись пешком — хотелось осмотреть город, где ему предстояло прожить несколько лет.

Темное небо нависло над самыми крышами домов, во многих окнах еще горело электричество. Дождь едва накрапывал, но было холодно, от блестящих тротуаров и мокрых стен поднимался пар. Леру шел по пустынным улицам, то и дело перекидывая чемодан из одной руки в другую и торопливо пряча освободившуюся кисть в карман плаща. Туман глушил звуки шагов и усиливал впечатление непреодолимого сна, в который, казалось, было погружено все вокруг. Даже немногочисленные прохожие походили, скорее, на привидения, чем на живых людей, — бесшумными серыми призраками скользили они вдоль домов и исчезали в дверях лавок, магазинов и офисов. Отдаленный собачий лай показался Леру неуместным и неестественным, как застольные крики в спальне ребенка.

Ему уже все было ясно: Муассак, как он и предполагал, был обыкновенной провинциальной дырой. Старинный монастырь Сен-Пьер, проходя мимо которого Леру замедлил шаги, залюбовавшись причудливым смешением на его портале романского и готического стилей, не поколебал его в этом мнении. Но, в конце концов, это было не так важно: Леру приехал сюда работать. В расписании жизни он отводил Муассаку два-три года, а потом — степень доктора медицины, снова Бордо или, кто знает, даже Париж…

Внезапно хлынувший ливень заставил его панически метнуться с обсаженного липами и акациями бульвара к дверям ближайшего дома с витриной и вывеской. Леру надеялся, что это будет кафе — он уже чувствовал приятный позыв к еде и первой утренней сигарете.

Дом был старый, довоенный, двухэтажный; серый фасад во многих местах облупился; окна на втором этаже закрывали давно не крашенные ставни. У входа на тротуаре стояли три кадки с бересклетами. Полустершуюся надпись на потрескавшейся деревянной вывеске под окнами второго этажа уже нельзя было разобрать, заметно было только то, что она сделана готическим шрифтом, но по стопкам сильно потрепанных книг в витрине Леру понял, что перед ним букинистическая лавка.

Немного разочарованный, он повернул дверную ручку и вошел. В нос сразу ударил непривычный запах. Одиночество имеет тысячи разнообразных запахов, но каждый — легко узнаваем. Здесь, в лавке пахло старой кожей, закисшей бумагой, а также кофе и еще чем-то съедобным — очевидно, с кухни. Несмотря на надтреснутый звон или даже не звон, а металлический стук входного колокольчика, к Леру никто не вышел. Он поставил чемодан на пол и огляделся. Длинный, темный коридор, чьим единственным украшением были развешенные по стенам старые рекламные календари, вел на кухню, не совсем ровно выложенную плиткой. Леру был виден угол камина с висевшими над ним кастрюлями. Справа за застекленной дверью можно было рассмотреть стоявшие вдоль стен кровать из темного орехового дерева, шкаф, два тяжелых комода, вольтеровское кресло, щетинившееся вылезшим ворсом, и три колченогих стула — вероятно, это была комната букиниста. По левую сторону коридора, рядом с лестницей, ведущей наверх, тоже имелась комната. Дверь в нее была открыта — здесь находилась сама лавка. Хотя въевшийся повсюду кислый запах производил впечатление затхлости, в доме было довольно чисто и свежо, пожалуй, даже прохладно.

Снаружи слышался равномерный шум дождя. Еще раз в нерешительности взглянув по сторонам, Леру направился в лавку, сопровождаемый нестройным разноголосьем заскрипевших половиц.

Комната, куда он вошел, оказалась длинной и узкой. Тусклый свет, проникавший через стекло витрины, едва освещал дальний угол. Вдоль стен тянулись полки, уставленные бесконечными рядами книг, журналов, альбомов, карт — все эти in-folio, in-qarto, in-oktavo, солидные, радующие глаз своими золочеными и тиснеными переплетами, затасканные, с отставшими или совсем оторвавшими корешками, заново переплетенные, сброшюрованные; кое-где они лежали стопками поверх рядов или громоздились неразобранными грудами. Тут же стояли выщербленные чашки, разрисованные цветами тарелки, статуэтки, шкатулки, пепельницы и множество других безделушек. В проемах между стеллажами висели картины, дешевые и почти неразличимые в полумраке.