Карлик Петра Великого и другие

Что касается букиниста, то не было на свете человека более тихого, скромного и незаметного, чем месье Кайе. Утром, уезжая в клинику, и вечером, возвращаясь домой, Леру неизменно видел его сидящим за столом, без малейших признаков какой-либо деятельности, прошлой или будущей. Никогда не удавалось застать у него пришедшего или уходящего посетителя, и порой Леру всерьез сомневался, знает ли кто-нибудь в Муассаке о существовании букинистической лавки и ее хозяина. Впрочем, нельзя сказать, что букинист занимал какое-то, пусть самое ничтожное место в его мыслях. Нет, месье Кайе существовал для Леру только тогда, когда он его видел, в остальное время Леру напрочь забывал о нем. Между собой у них раз навсегда установились те отношения, которые сложились при первой встрече: со стороны букиниста — расторопная готовность оказать непрошеную услугу, со стороны Леру — вежливый отказ принять ее. В дни, когда Леру вносил помесячную плату за квартиру, месье Кайе настойчиво убеждал его не торопиться, уверяя, что может подождать еще неделю-другую; при щекотливом столкновении у дверей уборной Леру никак было нельзя избежать состязания в великодушии, которое он в глубине души признавал крайне неуместным и непристойно-комичным; а если ему случалось во время завтрака мельком взглянуть на часы, букинист умолял его не опаздывать и высказывал оскорбительное намерение помыть за ним посуду.

Вместе с тем в поведении месье Кайе появилась некая странность. Когда это началось, Леру не мог точно сказать — может быть, спустя месяц, а, может, и через полгода после его вселения в дом букиниста. Он стал задумываться над этим гораздо позднее, а тогда попросту ничего не заметил. Странность эта заключалась в том, что месье Кайе как будто начал копировать некоторые привычки Леру и искать его общества — все это делалось, впрочем, с присущей ему тихой незаметностью. Он стал бегать с Леру по утрам. Надев темно-синий спортивный костюм (новый, как мог бы заметить Леру) и сияющие свежей белизной кроссовки, он ждал у себя в комнате, когда в коридоре на все лады запоют половицы, и тогда поспешно выходил на улицу — с таким расчетом, чтобы застать врача у входной двери. «Прекрасная погода», — бросал он Леру, у которого редко находилось, что ответить на это, и скромно трусил в другую сторону. Если раньше он брился на ночь, то теперь — с утра, как это делал его жилец. Начал брать с собой в уборную книгу или газету и задерживаться там столько времени, сколько требовало не естество, а недочитанная глава или статья. Попробовал макать круассаны в кофе и нашел, что так гораздо вкуснее. Несколько раз попросил Леру рекомендовать ему книги по каким-то своим болезням. Услышав, что врач идет на кухню, месье Кайе непременно заходил туда, даже если недавно поел; в этом случае он заглядывал в раковину, ища там невымытую чашку, а если не находил ее, лез в холодильник за бутылкой «колы». Как бы поздно Леру ни возвращался домой, букинист всегда дожидался его в лавке или в своей комнате. Подождав, когда врач начнет подниматься к себе по лестнице, он выходил в коридор. «Вас спрашивал доктор Легран и просил перезвонить ему». — «Благодарю вас, — отвечал Леру, поворачивая ключ в замке, — сейчас уже слишком поздно, и потом я все равно увижусь с ним завтра. Спокойной ночи». И месье Кайе, совершенно счастливый, шел спать.

В общем, нетрудно было заметить, что букинист влюбил себя в Леру. Это было тем более удивительно, что ни сам Леру, ни те люди, которые его знали, не могли сказать, что он обладает какими-то особенными человеческими совершенствами и достоинствами. Хороший врач, целеустремленный профессионал, вежливый и корректный коллега, человек, старающийся, чтобы его существование было сносным для других, — вот, пожалуй, и все. При этом Леру, коль скоро он признавал свои поступки в отношении своих коллег и знакомых безупречными с точки зрения вежливости и морали, никогда не интересовался, какое впечатление эти поступки производят на них, — выполненный долг гарантировал ему спокойствие совести. Тем меньше его могло заботить то, какие чувства питал к нему такой малозаметный и неинтересный человек, как месье Кайе. Сколько раз впоследствии он спрашивал себя, какой повод он мог дать букинисту с такой бесцеремонностью проникнуть за стену вежливой отчужденности, воздвигнутой им между ними, — и не находил ответа. Как могло случиться, что, соблюдая общепринятые нормы приличия, он сделал страшное, непоправимое зло, зло в самом глубинном, метафизическом смысле, ибо внушить к себе любовь — мимоходом и без малейшей надежды на взаимность — не есть ли это поистине дьявольская издевка над благостью Бога?