Карлики смерти

Я вошел в квартиру и уже собирался включить телевизор, надеясь на какую-нибудь программу «Открытого университета»[30], которую бы стоило посмотреть, но тут заметил зеленый огонек, мигавший у нас на автоответчике. Но для меня никаких сообщений никто не оставил. Там снова был Педро:

– Ола, Тина, это просто я, звоню узнать, как ты себя чувствуешь, моя пышечка. Знаешь, не стоило меня расстраивать, когда ты так плакала и обзывала меня по-всякому, особенно такими именами – меня удивляет, что они вообще известны даме твоих убеждений. В общем, я надеюсь, что тебе лучше, и, наверно, прости меня за то, что было прошлой ночью, наверно, я немного увлекся и, надеюсь, не сделал тебе больно или что-то в этом роде. Знаешь, в Испании мужчины и женщины – мы так делаем всегда, но, может, вы, английские дамы, немножко менее необитаемы. В общем, я снова заеду сегодня ночью, если ты по-прежнему хочешь меня видеть, и, может, мы сможем продолжить то, что начали. Ладно?

Повисла долгая пауза.

– Прости меня.

Машина щелкнула и отключилась.

Проигрыш

Вы были с ним Любовники? и ты признаешь, если да?

Моррисси. «Эльзасский кузен»

[31]

Никто, абсолютно никто, способный сделать в этом какой-либо подлинный выбор, не предпочел бы проводить воскресное утро в муниципальном жилом районе Юго-Восточного Лондона. Когда проснешься утром и уставишься на мокрое пятно на потолке спальни, в уме сквозит краткое виденье всех красивых мест на свете, разных мест, где мог бы оказаться, и понимаешь, что кто-то где-то серьезно обсчитался. Сияет солнце. Погожее, хрусткое, ветреное утро. У тебя два варианта. Либо лежишь в постели весь день и стараешься забыть, где ты, либо встаешь и выходишь наружу – неважно куда, куда-нибудь, где будет не так самоубийственно уныло. Такие мысли, должно быть, приходили в голову людям по всему району; во всех до единой квартирах жильцы наверняка планировали побег. Могло бы показаться, ей-ей, что из «Поместья Херберта» каждое воскресное утро должен случаться массовый исход: улицы запруживают отчаявшиеся мужчины, женщины и дети, в едином порыве устремившиеся к свободе. Но такого не происходит. Никто не шевелится. Все сидят по местам. Знаете почему?

Потому что автобусы, блядь, не ходят, вот почему. Не то чтоб они должны были ходить, конечно.

Где-то, вероятно, спрятанное в каком-нибудь давно забытом склепе или архиве должно храниться расписание, сообщающее, когда и куда должны ходить эти автобусы. На стенке автобусной остановки даже есть небольшая панель, где это расписание должно вывешиваться, хотя его там никогда нет. Думаю, Управление лондонского транспорта специально нанимает вандалов срывать эти расписания всего через несколько секунд после того, как их вывешивают, чтобы у людей не было ни малейшего представления о том, когда должны ходить автобусы, и они бы не могли никому пожаловаться, что те никогда не приезжают. Стоять на автобусной остановке воскресным утром – все равно что ходить в церковь: акт веры, выражение иррациональной убежденности в том, чего от всей души хочешь, чтоб оно существовало, хоть никогда и не видел этого своими глазами.

Поначалу ты на остановке один. Выделил на поездку несколько часов и ощущаешь в себе глупый оптимизм. Насвистываешь песенку. Проходит двадцать минут, и тут появляется автобус, но он идет в парк. Ничего, еще не вечер. К тебе на остановке присоединяется старик, спрашивает, долго ли ждешь. Минут двадцать, отвечаешь ты. Он кивает и закуривает. Ты принимаешься сочинять анаграммы слов из рекламы, вывешенной через дорогу. Считаешь все окна в многоквартирном доме справа. Проходит еще двадцать минут, и в тебе зарождается нетерпение. Ступня твоя начинает самопроизвольно притопывать. Старик докурил, сдался и исчез. Ноги начинают ныть, и ты беспокойно переминаешься с одной на другую. Сразу за спиной – какая-то лавчонка, и хозяин ее, киприот, стоит в дверях, глядя на тебя с раздражающе блаженной, знающей улыбкой на лице. Улыбается он потому, что ему известно – ты тоже это знаешь, только сам себе не проговариваешь, – что испытание твое только началось.