Кто-то теребит меня за рукав, протягивает глиняную чашку с чаем.
Этот кто-то – мальчик, маленький, но со взрослым лицом. Ему может быть и девять лет, и двадцать, и тридцать семь.
Он вкладывает мне в руку плошку из необожженной глины.
Чай бурый, как вода в грязной луже.
И кружит водоворотом.
Из плошки до меня доносятся голоса.
Плач.
Стоны.
Как будто где-то живьем ощипывают ворон.
Воздух звенит нуждою и болью.
Земля содрогается от горя и печали.
Я подношу чашку ко рту и делаю первый глоток Индии.
Бапу хватает меня за руку, и плошка летит на землю.
Она разлетается вдребезги.
Черепки мешаются с пылью.
Бапу тащит меня за собой.
Я не успеваю дать денег.
Но я не могу их заткнуть.
Голоса отовсюду.
На земле – темная лужа от пролитого чая.
Голодный хор.
Он поглощает меня.
И вот я вместе со всеми.
В нужде.
В нищете.
Нужда и нищета убивают нас.
Бапу пытается перекричать толпу:
Не слушай? Вот и весь ответ?
Не слушай про голод? Не слушай про боль?
Костлявые пальцы вцепляются отцу в руку. Женщина тычет ему в лицо тощим младенцем.
Он останавливается. Смотрит женщине в глаза. Из глаз у нее льют слезы.
Он тянет меня за руку сквозь толпу. Я чувствую, как наступаю людям на ноги.
На самом деле, мне кажется, повезет им только в самой последней жизни.
По закону кармы.
Таким я отца еще не видела. Холодным. Бесстрастным. Жестоким. Гордо шагающим мимо нищих, голодных, увечных, потерявших ногу, руку, душу.
Дома в Канаде он замечает каждого встречного.
(Как они смотрят на него. Как отводят взгляд.)
Заискивающе улыбается и здоровается. Подносит указательный палец к виску, как будто это у него такой нервный тик. Никогда первым не протягивает для пожатия руку.
Здесь он не похож на себя. Самоуверенный. Даже самодовольный. Это и есть его настоящий дом?
Эта страна, где он не выглядит белой вороной?
Милая Майя, очень трудно жить не в той стране, где ты родилась. Очень трудно вернуться домой.