Карма

Бапу продолжал без умолку говорить целых две недели. Низал слова, как бусины на шнурок. Неутомимо работал языком. А иногда даже пел песни, которых я никогда раньше не слышала. Сокрушенно молился. Оплакивал утрату.

Подозреваю, он делал это из страха перед собственными мыслями. Ведь стоит замолчать, как тут же слышатся другие голоса. Которые звучат у тебя в голове. Которые ты стараешься не замечать или старательно глушишь.

Я так больше не могу, Амар.

Я умру от одиночества.

И теперь всё повторяется здесь, в Нью-Дели. Бапу говорит и говорит в надежде обуздать панику.

Джива Джива Джива надо отсюда выбираться из Дели куда-нибудь подальше потому что здесь оставаться нельзя небезопасно небезопасно но куда куда нам ехать может быть на поезде на автобусе нет это слишком очевидно на поезде на автобусе нас будут поджидать нет надо тайком надо спрятаться и незаметно но куда куда Киран да Киран нам поможет да Киран

Этим вечером он говорит только по-английски. Ни слова на языке его детства. Он напоминает ему об убийствах.

После смерти маты на английский у нас дома был наложен запрет. Ее убила Канада, – говорил он на пенджаби.

Золотой храм

Бапу говорит, ее смерть – на совести архитектуры.

Она умерла, потому что был осквернен четырехсотлетний храм.

(Потому что по старому дому гуляли сквозняки, ветер прерий задувал во все щели.)

Потому что люди вошли в его врата (Восточные. Западные. Северные. Южные) без должного почтения.

(Потому что задняя дверь толком не закрывалась.)

Потому что золото было запятнано кровью.

(Потому что на кухне было вечно холодно. И пусто.)

Она умерла из-за ненависти. Предрассудков. Нетерпимости.

(Из-за любви.)

Из-за того, что экстремисты превратили храм в святилище насилия.

(Из-за разлуки с домом.)

Архитектура и вдохновляет, и убивает.

Помрачение

Слухи теперь принимают за чистую правду:

– Сикхи раздают своим засахаренные фрукты и светильники, чтобы отпраздновать смерть госпожи Ганди.

– Из Пенджаба идут поезда. Они набиты телами вырезанных сикхами индусов.

Нам никогда не простят этого, – говорит бапу. – Того, что сами же напридумывали.

Кровь за кровь!

Кхун ка бадла кхун!

В поисках мужчин в тюрбанах шайки головорезов один за другим обшаривают кварталы Нью-Дели:

Мунирка

Сакет

Саут-Икстеншен

Ладжпат-Нагар

Бхогал

Джангпура

Ашарм

Коннот-Сёркл

Громят и жгут всё, что попадается на пути.

Красными крестами помечают места, где могут находиться сикхи.

Их дома. Магазины. Храмы.

Даже гурдвары![6] – восклицает бапу. – Значит, совсем негде укрыться?

Отчаяние

Сикхи стригут волосы,

бреют бороды,

снимают тюрбаны,

как будто всегда могли

запросто без них обходиться.

Острижен

Нет, бапу. Не надо стричься.

Волосы меня выдадут.

А как же Бог?

Ему придется войти в мое положение.

Ты станешь патитом[7]. Я плачу, уткнувшись ему в плечо. Не будешь больше сикхом.

Волосы – это еще не весь сикх. Важно, что он говорит, во что верит. А что я смогу сказать, Джива, если меня убьют?

Я помню, как мата мыла отцу волосы. Как струилась в ее маленьких руках черная река.

Пожалуйста, бапу, не надо.

Слушай, Джива! Я должен тебя сберечь, а в таком виде это невозможно. Давай режь!

Он вручает мне ножницы. (Откуда они взялись?)

Ничего тяжелее я в жизни в руках не держала.

Ты велишь отнять у тебя то, с чем тебе страшнее всего расстаться.

Я велю помочь спасти мою душу и мою дочь.

Лезвия врезаются в черноту. Врезаются с трудом. Даже их притупляет печаль.

Бапу поет воинственный гимн.

Даиво Шива Бар Мохаи Аиху…

Волосы сыплются на пол. Отец плачет. Оплакивает свои потери.

Я тоже плачу – и как индуска, и как сикх.

За помощью