Кармен

Несколько дней провел я в Кордове. Мне указали в библиотеке доминиканцев на одну рукопись, в которой я должен был найти интересные сведения о древней Мунде. Очень хорошо принятый добрыми монахами, я дни проводил в монастыре, а вечер гулял по городу. В Кордове в вечернее время много праздных людей собирается за набережную, устроенную по правому берегу Гвадалквивира. Там они дышат воздухом кожевенных заводов, которые поддерживают древнюю известность этой страны по кожевенной части, но зато наслаждаются зрелищем, которое не везде можно видеть.

За несколько минут до вечернего звона (Angélus) множество женщин собирается внизу набережной, которая довольно высока. Ни один мужчина не смеет вмешаться в эту толпу. Звон Angélus означает официальное наступление ночи. При последнем ударе колокола все эти женщины раздеваются и входят в воду. Подымаются крик, смех, адский шум. Мужчины смотрят на купальщиц с верху набережной, пялят глаза, но видят, впрочем, очень немного. Но эти белые и неопределенные формы, рисующиеся на темной лазури реки, расшевеливают поэтические головы, и у кого хоть немножко есть воображения, тот без труда представит себе, не опасаясь участи Актеона, купанье Дианы с нимфами. Мне рассказывали, будто раз шалуны подкупили звонаря, чтоб он прозвонил Angélus двадцатью минутами раньше законного срока. Хотя было еще светло, гвадалквивирские нимфы не задумались и, веря больше Angélus, чем солнцу, с спокойной совестью начали раздеваться. Я при этом не был. В мое время звонарь был неподкупим, вечер темный, и разве кошка могла отличить старую торговку апельсинами от лучшей кордуанской гризетки.

Однажды вечером, когда уже ничего не было видно, я курил, опершись на парапет набережной. Вдруг женщина, поднявшись по лестнице, ведущей от реки, села подле меня. В волосах ее был большой букет из жасминов, которого широкие лепестки издают вечером упоительный запах. Она была одета просто, может быть, даже бедно, вся в черном, как одевается большая часть гризеток в вечернее время. Подошед ко мне, купальщица моя спустила на плечи мантилью, покрывавшую ее голову, и при тусклом свете звезд я увидел, что она невелика ростом, молода, хорошо сложена и с большими глазами. Я тотчас кинул сигару. Она поняла эту французскую внимательность и поспешила сказать мне, что любит запах табака и сама курит слабые papelitos. К счастию, папелитосы были у меня в кармане, и я предложил ей. Она соблаговолила взять одну. Мы закурили, разговорились и проболтали так долго, что на набережной остались только я да моя прекрасная купальщица. Я не счел неприличным предложить ей отправиться в неверию[1] покушать мороженого. Недолго боролась она с своей скромностью и приняла мое предложение, но прежде хотела знать, который час. Я тронул пружину моих часов с репетицией, и бой карманных часов, казалось, очень изумил ее.

— Какие изобретения у вас, господа иностранцы! Откуда вы родом, сеньор? Верно, англичанин [2].

— Француз и ваш покорнейший слуга. А вы, сударыня, конечно, здешняя?

— Нет.

— Так, по крайней мере, андалузянка? Это заметно по вашему приятному выговору.

— Если вы так хорошо различаете выговоры, то должны угадать, кто я такая.

— Я полагаю, вы из страны Иисуса, в двух шагах от рая.

(Я слышал эту метафору, означающую Андалузию, от друга моего Франсиска Севилья, известного пикадора).

— А! рай… здешние люди говорят, что он создан не для нас.

— Ну, так вы… — я остановился, не смее сказать «жидовка».

— Полноте, вы видите, я цыганка; хотите, поворожу вам? Слыхали вы когда-нибудь про Карменситу? Это я.

В то время — этому будет уж лет пятнадцать — я был такой басурман, что не попятился с испуга, видя подле себя ворожею. «Хорошо! — подумал я, — на прошлой неделе я ужинал с разбойником; сегодня пойду есть мороженое с служительницею дьявола. В путешествии надо все видеть». Я имел еще другое побуждение короче познакомиться с ней. К стыду своему, должен признаться, что, по выходе из училища, я убил несколько времени на изучение тайных знаний и даже не раз покушался вызвать духа тьмы. Хоть я давно вылечился от страсти к подобным изысканиям, но все суеверия имели еще для меня что-то заманчивое, и я радовался, что теперь представился случай узнать, до какой степени доведено искусство магии у цыган.