Кармен

Болтая всякий вздор, вошли мы в кофейню и уселись за маленький столик, освещенный восковою свечою, горевшею в стеклянном шару. Тут на досуге мог я рассмотреть цыганку, между тем как почтенные люди, покушивая мороженое, вероятно, с крайним удивлением видели меня в таком обществе. Очень сомнительно, чтоб Кармен была чистой цыганской породы; по крайней мере, она была далеко лучше всех цыганок, каких я видал. Испанцы говорят, что та женщина красавица, которую можно определить посредством десяти прилагательных, так, чтоб каждое из них могло быть применено к трем частям ее особы. Например, она должна иметь три вещи — черные глаза, ресницы, брови и т. п. Хотите узнать остальное, читайте Брайтона. Моя цыганка не могла претендовать на такие совершенства. Кожа ее, впрочем, совершенно гладкая, приближалась к цвету меди. Глаза косые, но разрез их был чудесный; губы толстоваты, но хорошо обрисованы, и за ними виднелись зубы белее миндалин без кожицы. Волосы черные с синеватым отливом, как крыло во́рона, длинные, лоснистые. Чтоб не утомлять вас слишком плодовитым описанием, скажу коротко: с каждым недостатком соединялось в ней достоинство, которое от контраста, может быть, сильнее бросалось в глаза. Это была красота странная, дикая, фигура, которая сначала удивляла, но которой нельзя было забыть. Особенно глаза ее имели выражение вместе и сладострастное и жестокое, какого не встречал я ни в одном взгляде человеческом. Цыганский глаз — волчий глаз, гласит немецкая поговорка, и это верно. Если вы не имеете возможности видеть волчий глаз, посмотрите на кошку, когда она подстерегает воробья.

Разумеется, смешно было бы, если бы цыганка стала мне ворожить в кофейне. Поэтому я предложил проводить ее до ее дома; она согласилась без затруднения, но хотела опять прежде знать, сколько времени, и просила, чтоб пробили мои часы.

— А, да они золотые! — сказала она, смотря на них с величайшим вниманием.

Когда мы вышли из кофейни, была уже темная ночь; лавки большею частию заперты и улицы почти пусты. Мы прошли Гвадалквивирский мост и на конце предместья остановились перед жалким домишком. Какой-то мальчик отворил нам дверь. Цыганка сказала ему несколько слов на языке, мне неизвестном, который, как узнал я после, был язык цыганский. Мальчик тотчас исчез, и мы остались в обширной комнате, которой вся мёбель состояла из столика, двух табуретов и сундука. Видел я также кувшин с водой, груду апельсинов и пучок лука.

Как скоро мы остались одни, цыганка вытащила из сундука засаленные карты, магнит, высушенного хамелеона и другие вещи, необходимые для ворожбы. Затем она велела мне сделать монетой крест на левой руке, и начались магические церемонии. Нет надобности говорить вам, что она насказала мне.

К несчастию, уединенная беседа ваша скоро была расстроена. С шумом отворилась дверь, и мужчина, весь закутанный в черный плащ, вошел в комнату, ворча на цыганку. Я не понимал, что он говорил, но по тону его голоса заметно было, что он сердит. Увидев его, цыганка не обнаружила ни изумления, ни гнева: она побежала ему навстречу и с чрезвычайною беглостию проговорила ему несколько фраз на таинственном языке, который я уже слышал. Из всего разговора я понял только слово payllo, часто повторившееся. Я знал, что цыгане зовут так всех, кто не принадлежит к их племени. Предполагая, что речь идет обо мне, и в ожидании щекотливого объяснение схватился уже за ножку табурета и выжидал минуту, когда приличнее будет бросить его в голову незнакомца. Он грубо оттолкнул цыганку и подошел ко мне; потом, отступив на шаг, сказал:

— Сеньор, это вы?

Я посмотрел на него в свою очередь и узнал приятеля моего, дона-Хозе. В эту минуту я пожалел, что разбудил его в гостинице.

— А, это вы, любезнейший? — сказал я так смело, как только мог. — Вы вошли в такую минуту, когда цыганка рассказывала мне очень интересные вещи.

— Опять принялась за свое! Но этому будет конец, — сказал он сквозь зубы, устремив на нее суровый взгляд.

Между тем цыганка продолжала что-то говорить ему на своем языке. Она постепенно одушевлялась. Глаза ее наливались кровью, становились страшными; она топала ногою. Видно было, что она уговаривала его сделать что-то, а он не хотел. О чем была речь, можно было догадаться, потому что цыганка несколько раз быстро проводила рукой по своему горлу. Я полагал, что речь идет о том, как бы перерезать горло, и очень подозревал, что это горло именно мое.

На весь этот поток красноречия дон-Хозе отвечал несколько слов коротко и сухо. Тогда цыганка бросила на него взгляд глубокого презрения: затем, усевшись по-турецки в углу комнаты, взяла апельсин и начала есть.

Дон-Хозе взял меня за руку, отворил дверь и вывел на улицу. Шагов двести прошли мы в глубочайшем молчании. Потом, протянув руку вперед, он сказал:

— Идите все прямо, вы придете к мосту.

Затем он отвернулся от меня и быстро удалился. Я воротился домой не совсем в веселом расположении духа. Раздеваясь, я заметил, что моих часов с репетицией не было уже в кармане.