Карниз

Она уже знала, что большая часть в ней тоже принадлежит этому миру. Та непохожесть, та страсть, что была в ней заложена маленькой толикой – какой, может быть, присутствует, но не проявляется в других людях, – расцвела пышным цветом на целых десять лет жизни. Не осталась на задворках сознания, а вырвалась на волю при благоприятном случае, объяла пламенем и прогорела, оставив горсткой пепла, из которой сейчас рождалась новая обычная жизнь, которую, оказывается, так легко потерять и так сложно заслужить обратно.

Мужчины из профессорско-преподавательского состава подавали ученым дамам бокалы, приобнимали за плечи и подвигали стулья. Дамы делали вид, что не замечают политеса, и украдкой смотрели в зеркальца, чтобы проверить, на месте ли стратегический слой пудры. Ия чувствовала себя как если бы оказалась на трапезе марсиан, но она и сама хотела стать марсианкой. Тянуть фиолетовые щупальца за десертом, расправлять под платьем шершавый хвост, закатывать к высокому потолку с лепниной все четыре тщательно подведенных глаза с густо накрашенными ресницами и кокетливо протягивать изящную когтистую лапку вон тому альфа-самцу, на которого украдкой глядят все остепененные дамы.

Ученые мужи и их спутницы были подчеркнуто вежливы, милы и до мозга костей гетеросексуальны, кроме души компании – заведующего кафедрой гастроэнтерологии, который много шутил про самый веселый метод в его отрасли – фиброгастроскопию и, накладывая себе четвертую порцию чего-то острого, сверкал блестящими запонками. Ию он называл «деточка», а остальных женщин – «душечка». Иннокентию прочил блистательную карьеру и уговаривал повременить с отъездом.

Как пришедший на берег Финского залива рыбак издалека видит своего собрата, даже если солнце слепит ему глаза, Ия почуяла естество завкафа, но мысленно была не на его стороне, хоть и радовалась его присутствию. Среди марсиан затесался представитель земной расы, но, если они об этом не знают, она, почти уже марсианка, в память о своей бывшей родине ни за что его не выдаст. Там, на Земле, осталась и ее жизнь с Папочкой, от которой она, казалось, удалилась на максимальные четыреста миллионов километров.

На том банкете Иннокентий, разговаривая с коллегами, невзначай сказал про Ию:

– Да вы у жены моей спросите…

Женой она тогда еще не была, но вскоре стала, и произошло это буднично, как само собой разумеющееся, без помпы и стечения родственников, которых не стали обременять поездкой в Петербург через границы.

Перед регистрацией в районном ЗАГСе больше всех нервничала свидетельница: платьев у нее было, а явиться в брюках казалось неуместным. Иннокентий сказал, что ему все равно, в каком виде Папочка предстанет на церемонии и скрепит их союз своей подписью, главное: не опаздывать. Для ободрения он даже нашел в Интернете и показала Папочке старую фотографию легенды петербургского рока Виктора Цоя, стоящего на ковре дворца бракосочетания в белых кроссовках. Та кивнула головой, но нервничать не перестала.

В фойе ЗАГСА свидетельница появилась в странной черной юбке, обвисавшей спереди большими складками. «Ку!» – присела она, не дойдя до открывших рты брачующихся десяти шагов.

– Юбка превращается, превращается юбка… – таинственно сообщила Папочка, размахивая букетом, как банщик веником. Складки раздвинулись, обнаружив широкие восточные шаровары. – И овцы целы, и волки сыты. Штаны-афгани – мода года для уродов. Я ради вас и глаза накрасила, первый раз в жизни!

Регистрация прошла быстро и не запомнилась ничем интересным, кроме того, что свидетельница утирала слезы тыльной стороной ладони, смазывая с глаз тушь, как будто забыла о том, что женщины с накрашенными глазами не плачут.

Жизнь со штампом в паспорте мало чем отличается от жизни с пустующим разделом «Семейное положение». С одного берега реки другой всегда кажется более привлекательным, но, стоит переплыть или перейти реку вброд, понимаешь, что они одинаковы.

С Иннокентием, как когда-то с Папочкой, ее жизнь сложилась полотном из пазлов. Каждый изгиб одной черты ее характера повторял его изгиб, а еще была постель, в которой Ия незаметно сама для себя перебралась спать к стенке. Раньше она ложилась только с края, где было больше свободы. Ей казалось, что у стенки пространство сомкнется, и она задохнется – не от отсутствия воздуха, а от собственной внутренней паники.

Она и не заметила, как муж сместил ее к стенке, и только через несколько недель спохватилась, что одно из незыблемых жизненных правил нарушено, когда Иннокентий посягнул на ее половину кровати, оставив совсем мало места. Ия осторожно повернулась на бок и, прижатая к стене, чувствовала, как подрагивает во сне его тело. Было горячо, тесно, но воздуха так много, будто рядом настежь открыто окно.