Карпухин

— Ты была еще меньше. К тебе все боялись подходить. Ты была красная и ужасно крикливая — один кричащий рот. А к пяти годам ты переболела всеми болезнями, какие существуют на земном шаре. И когда у тебя подымалась температура, ты вот так жалобно говорила: «Шура, что-то плохо спится». И по целым ночам держала мою руку.

Светлана задумывается.

— А почему около меня сидела ты, а не мама? — неожиданно спрашивает она, стараясь что-то понять.

— Ну, значит, мама была занята в то время, — нашлась Шура. — А вообще все почемучки давно спят.

И, подхватив Светлану на руки, она несет ее в спальную; в темном коридоре, удаляясь, мелькают на весу белые Светланины ноги.

Утро в квартире Назаруков. Геннадий Павлович в трусах делает гимнастику: приседает под радио.

— Раз, два, три, четыре, — диктует радио.

«Раз, два, три, четыре» — приседает Назарук, дыша через нос: вдох — выдох, вдох — выдох.

Мария Кузьминична накрывает стол к завтраку. На уголке кончает завтракать Светлана, торопящаяся в школу. Над ней стоит мать в халате, еще не причесанная, только заколов волосы, говорит с утра уже нервным голосом:

— А я тебе говорю, ты успеешь!

— Да-а, — хнычет Светлана, — ты и вчера так говорила, а потом от учительницы не тебе досталось, а мне.

— Безобразие! — взгляд в сторону Марии Кузьминичны. — В два часа ночи всякие разговоры с ребенком, конечно, она после этого не может встать утром вовремя. Я тебе сказала: пока яйцо не съешь, в школу не пойдешь. Вот! — Лидия решительно солит.

— Да уже солила! — взвизгивает Светлана.

Назарук приседает, методично дыша через нос: вдох — выдох.

Спешно доев, Светлана хватает ранец, стоявший наготове у ножки стола, бежит в переднюю, на ходу вытирает рот. За ней торопится мать, что-то поправляя сзади на платье. Мария Кузьминична выносит грязную посуду, вносит чистую. Она делает все бесшумно и молча, и каждое ее движение зять, приседая, провожает глазами. Вот она внесла чайник, поставила на подставку и не заметила, что носик направлен в сторону нового шкафа. Из носика валит пар. Он может сесть на полировку.

— Мамаша, — говорит зять, как бы устав возмущаться. Вошедшая Лидия с одного взгляда оценивает обстановку.

— Поражаюсь! — говорит она. После утреннего кормления Светланы ей нужна только искра, чтобы вспыхнуть. — Как это не уметь ценить вещи!

Геннадий Павлович, повесив мохнатое полотенце на плечо, вышел. Лидия взглядом проводила его:

— Вы сами жизнь без вещей прожили, но из этого не следует, что и мы так должны жить. И, пожалуйста, не спорь. Вы не умели жить. Я вспоминаю: когда я выходила замуж, вы мне дали две простыни. Я мужа стеснялась.

— Что уж ты, дочка, так нас простынями коришь, забыть не можешь. Мы тебе жизнь дали, образование ты получила, а уж простыни сами наживете.

Говоря так, Мария Кузьминична смотрит на карточку мужа, стоящую на письменном столе. Василий Иванович снят в степи перед грозой. От поднявшегося ветра уже прилипла рубашка к его груди. Жмурясь, он с радостным ожиданием смотрит на приближающуюся тучу, несущую в себе и молнии, и гром, и новый, еще более сильный порыв ветра.

— Дорогое захочешь, так не вернешь, а простыни-то…

И Мария Кузьминична, взяв со стола, прячет под кофтой карточку мужа: незачем ей стоять здесь.

Входит Геннадий Павлович, уже одетый, без пиджака только. По утрам, после гимнастики, когда он чувствует каждый мускул своего тела, настроение у него бывает хорошее. Сегодня же оно особенно хорошее.

— Что это Шурок умчалась ни свет ни заря? Вы не знаете, мамаша? — спрашивает он, причесывая мокрые волосы. — Я уж соскучился по нашей колхознице.

— Спешила. Говорит, рано поспеть нужно.

— Спешила. Ну вот погодите, я ей хорошего жениха найду, враз перестанет спешить.

— Без тебя нашли, кажется, — говорит Лидия. — Кстати, ты не знаешь, что за человек этот Григорьев из Мусатовского района?

— Григорьев? Так это он?

Назарук вдруг начинает хохотать сочно, аппетитно.

— Ай, Шурка! Ай, колхозница! Нет, но девка-то какова! Не промахнулась. Так надо же их пригласить, раз дело такое. Звать, звать обязательно!

Он ходит по комнате, делая широкие, обнимающие жесты, как бы сгребая всех в кучу. Он сейчас в силе и потому особенно щедр на родственные чувства.

И вот Назарук, держа Григорьева за галстук и подтягивая ему узел к горлу, что он всегда делает в знак особенного расположения, если, разумеется, имеет дело не с начальством, говорит:

— Зять любит взять. Но ты хоть понимаешь, что ты у нас взял, кого, так сказать?

Сестры тем временем вдвоем расстилают на обеденный стол крахмальную скатерть. Шура стелет и весело прислушивается к разговору. И потому, что говорят про нее с Федором, она тут же подходит к мужчинам.

— Тебе что налить, колхозница? — встречает ее Назарук, разливавший водку. Это пока что так, перед обедом, у тумбочки, на которую составлены закуски. — Красненького?

— Нет, я водки выпью, — расхрабрившись, говорит Шура, за ласковым одобрением оглядываясь на Григорьева.

— Видал колхозницу? — кивает на нее Назарук с видом: «А что я тебе говорил?»