Карпухин

— Исказил, — убито соглашается Торопов. И, случайно глянув на Григорьева, добавляет поспешно: — Я это, конечно, в переносном смысле…

— Не знал, что ты трус, Торопов, — говорит Григорьев. — Можешь понимать это тоже в переносном смысле.

Секретарь обкома холодно глянул на него, шепотом поговорил сначала с одним членом бюро, потом с другим.

— Ну что же, я думаю, вопрос ясен в общих чертах, — подводит он итог. — Остальные выводы сделаем после.

И, встав, переворачивает страничку календаря в новый день.

Все тоже встают, вдавливая в пепельницы недокуренные папиросы. У всех облегченное состояние, какое наступает после долгих прений, после долгого сидения в духоте.

В коридоре Назарук догнал Григорьева.

— Слушай, Федор, я думаю, служба службой, а личные наши отношения не должны от этого страдать. И у тебя, и у меня не так-то уж много родни. Послезавтра Лидочкин день рождения. Я думаю, вы придете, — против воли он говорит это заискивающе. — Лидочка будет ждать непременно. Она там наготовила!.. А вообще ты вел себя сегодня глупо, прости меня за откровенность. Не политично, главное. Ты ошибаешься, если думаешь, что людям нравится, когда в их недостатки тычут пальцем. Зачем тебе понадобилось говорить Патанину, что он плохо разбирается в сельском хозяйстве? Знаешь… — его смущает взгляд Григорьева. — Ну, да что объяснять, когда ты сам понимать должен. Могу только сказать, что настроение против тебя нехорошее. В смысле оргвыводов, я думаю, все удастся уладить, а вообще…

Мимо проходят по коридору обкомовские работники, и каждый с любопытством оглядывается на них. Слышатся обрывки разговоров, уже не имеющих отношения к закончившемуся только что заседанию, люди разъезжаются по домам.

— Неужели так и сказал?

— Это что! Ты слушай, что она ему сказала…

Другие двое, проходя, говорят:

— Сейчас бы пешком, по морозцу. А то вот такая голова. Надо бросать курить.

— Вон Назарук бросил.

— Ну, Назарук! До Назарука, брат, не достанешь.

Это говорится с расчетом, чтобы Назарук слышал. Но не ясно, чего здесь больше: одобрения или скрытой насмешки.

Назарук кивает им, словно ведет с Григорьевым самый приятный разговор, и они кивают весело:

— Ты скоро?

Издали доносится взрыв хохота первых двоих.

Подождав, пока пройдут, Григорьев говорит Назаруку:

— Я, когда молодой был, все думал: чтобы убить человека, ведь это, наверное, большая злость нужна. А оказывается, после этого даже на день рождения зовут.

И, повернувшись к Назаруку спиной, спокойно, не торопясь, уходит.

В машине, на заднем сиденье, в темноте, освещаемый сквозь стекло уличным фонарем, томится Торопов. Подходит Григорьев, садится рядом с шофером.

— До дому, Никита Семенович.

— Да она же, Федор Иванович, и так стоит радиатором к дому, — деликатно шутит шофер. На своем веку он достаточно повозил начальство и обстановку улавливает с маху. По одному тому, что Григорьев сел в машину, даже не глянув на Торопова, шофер понял, что дела серьезные. И тут же сориентировался, как правильней будет вести себя.

И вот машина тронулась. Остались позади ночные огни города. Степь под снегом. Узкая заметенная дорога, тем только и отличающаяся от остальной степи, что она выше и снег здесь укатан. Лучи фар, вздрагивая на выбоинах, щупают дорогу впереди.

А в машине трое человек молчат. Григорьев смотрит перед собой, лицо отвердело. Сзади Торопов затравленно поглядывает на его каменную спину, чуть возвышающуюся над спинкой сиденья. Что бы ни думали они друг о друге, что бы ни случилось только что между ними, а ехать им надо вместе: машина одна. И вот едут. Вспыхивают в темных стеклах угольки папирос.

Ночь. Степь кругом…

— Ты меня тяжело обидел, Федор Иванович, — говорит наконец Торопов хриплым от долгого молчания, а может быть, и от волнения голосом. — Но я на тебя сердца не держу. Не хочу только, чтоб ты обо мне думал так. Сам видел, надавили на меня, ну я и не смог… Да что говорить, когда вода подойдет под горло, каждый начинает плавать. Хоть бы и не умел. А у меня, Федор Иванович, трое детей.

Опять едут молча. Даже непонятно, слышал ли все это Григорьев. И молчание теперь невыносимо. Не оборачиваясь, все так же глядя перед собой на дорогу, Григорьев говорит жестким голосом:

— В районе больше трех тысяч детей не хуже и не лучше твоих, Торопов. И они так же дороги матерям, как тебе твои трое. И они так же хотят есть.

— Строго судишь, Федор Иванович, — говорит Торопов.

— Не строже, чем люди будут судить нас. А ты расскажи своим детям, как ты ради них старался. А я послушаю да посмотрю. Может быть, завтра я не буду секретарем райкома, но суд мой от этого не мягче.

Машина мчится по степной дороге. Ночь. Вдали замерцали редкие огни районного центра.

Машина затормозила перед домом Григорьева, осветив фарами побеленный угол стены. Шофер выключил свет. На крыльцо выбежала Шура.

— Федор, ты?

Увидела в машине Торопова.

— Иван Иванович, может быть, зайдете к нам? Чай горячий на столе. А у Феди покрепче что-нибудь найдется. Вон и Никита Семеныч замерз.

Григорьев идет от машины, не оглядываясь.