Карпухин

— А я своего отца всегда видел. Когда он входил в дом. Потому что это — отец…

Сын внимательными, задумчивыми глазами смотрит на него.

— У тебя неприятности?

— …и вопросов ему не задавал.

Сын пожал плечом, подвинул тумбочку с приемником на место, к стене, и вышел в переднюю.

— Мама, я к Леше пошел! — крикнул он оттуда.

Торопов поверх газеты смотрит на дверь, в которую он вышел. Хлопнула наружная дверь, от толчка воздуха дрогнула газета в руках Торопова.

— Он ведь ни в чем не виноват. Зачем ты накричал на него?

Это жена грустно спросила его. Она стоит в противоположных дверях.

— Хватит! — закричал вдруг Торопов и, побагровев, хлопнул ладонью по газете. — Дома я в конце концов или на собрании? Ему, — он указал на приемник, на место, где только что стоял сын, — ему я тоже подотчетен, оказывается.

Жена села на стул, глазами следит, как он ходит из угла В угол. Они вместе прожили жизнь, его боль — ее боль; они давно уже понимают друг друга без слов.

— Значит, тебя все же выбрали первым секретарем? Он молча ходит.

— Ваня, а если опять случится суховей, если урожая не будет?

Он все ходит.

Подняв брови, жена рассматривает свои руки, лежащие на коленях. Внезапно она улыбнулась далекому воспоминанию.

— Помнишь, Ваня, восемь лет назад, как раз после войны, когда тебя перевели сюда, помнишь, мы ждали тогда, что тебя изберут первым секретарем? И сколько у нас планов тогда было…

Она вздохнула и сказала, помолчав:

— Страшней всего, что уже есть поступки, о которых мы стыдимся сказать детям.

Весенний полдень. На кургане сидят Григорьев, чабан Ефимов и председатель колхоза «Красный маяк» Лихобаба, старик с морщинистым умным лицом. По всему кургану и у подножия пасутся овцы.

Вот показалась вдали машина, перевалившая степной гребень. Отсюда трудно различить, что за машина и что за люди в ней.

— Ктось из начальства поехал, — сощурясь вдаль, определил Лихобаба.

— Тебе, Макар Анисимович, теперь уже в каждом дереве начальство видится, — говорит Григорьев.

— Да деревьев у нас, видишь, как раз нету. Сторона наша степная, голая. Тут бы и надо другой раз лесинку какую-нибудь завалящую, так хоть плачь — не найдешь. А начальство — это ты правду сказал, — начальство имеется. Вот когда был ты секретарем райкома, и тебя тоже так высматривали. Но скажу прямо: тебя мы знали. Оттого тебе и агрономом работать легко, что народ тебя знает.

Они разговаривают так и смотрят в ровную, плоскую даль. Машина исчезла, но теперь явственно слышно тарахтение трактора. Наконец он сам показался у дороги, разворачиваясь.

— Ну, вот он, — говорит Лихобаба.

— Чего он там делает? — удивился Ефимов. Потом присмотрелся внимательнее. — Да он пашет, никак? Пашет!.. Да что ж он пастбища-то пашет?

Григорьев и Лихобаба, не отвечая ему, идут навстречу трактору. Идет и Ефимов, поглядывая на них, становясь все более мрачным. Вот уже трактор близко.

— Нет, стой, — вдруг говорит Ефимов, — так не пойдет. И, забежав наперед трактору, кричит:

— Стой! Не дам пахать.

— То есть как, как это ты не дашь! Как это «стой» значит? — вдруг взрывается Лихобаба.

Трактор и пять блещущих на солнце лемехов проходят перед Григорьевым и Лихобабой. Слышно, как с треском лопаются корни трав, разрывается дернина.

— Пахота, — говорит Лихобаба. — Из года в год ею начинается новый круг жизни. А ведь это похоже на разрушение.

Они стоят у вспаханной земли, и вместе с ними у края ее, как у края обрыва, стоят оттесненные, сгрудившиеся овцы.

— Эх, земля, землица, — вздыхает Лихобаба. — И сколько ж над тобой начальников! Она, может, одна буковка в общем плане неправильная, да ведь та буковка — весь наш район. Конечно, невеликий район, на большой карте не обозначен, а все же сколько-то тысяч народу живет здесь. И на войну эти люди ходили, и стройки строили, и на земле работают — вроде бы и нас спросить не грех, когда общий-то план составляется. Ведь сколько-нибудь каждый из нас пожил на свете, чего-нибудь да знает. А то я гляжу — весна вроде бы началась, а морозы держатся.

— Весны без заморозков не бывает, и тебе это, Макар Анисимович, известно, — говорит Григорьев. — Но как они, заморозки, ни сильны другой раз, время за март перевалило, не к зиме дело идет — к весне.

Жаркий летний день. Жаворонок в синей вышине. Хлеба уже начали наливать колос.

Раздвигая колосья, выходят на дорогу Григорьев и Лихобаба. У Лихобабы лицо и шея блестят от пота.

— Теперь бы один дождь под налив, — говорит Лихобаба. — Прошлый год тоже вот так молоком наливался колос. — Он надавил в пальцах зеленое зернышко — выдавилась капля молока. — Суховей подул — все посъежилось, на глазах сгорело.

Лихобаба обтер пальцы.

— Если опять суховей, кто мы тогда?

Идут молча, попирая пыльными сапогами сухую землю.

— Ты знаешь, Макар Анисимович, я тут родился, — говорит Григорьев. — Полжизни здесь прожил. И воевал за эту землю, и сколько вложил труда — все в нее же. И старики мои в этой земле похоронены. А сейчас жду неурожая.

— Что ты, Федор Иванович, об этом подумать страшно!